Тема переселения в Сибирь в публицистике Н.Д. Телешова

Н.Д. Телешов

Цикл очерков «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири»

Талант Н.Д. Телешова (1867–1957), чье творчество теснейшим образом связано с именами таких русских реалистов конца XIX в. – начала XX в., как А.И. Куприн, И.А. Бунин, Н.Г. Гарин-Михайловский, С.Н. Сергеев-Ценский, В.В. Вересаев и другие, развивался под непосредственным руководством А.П. Чехова, который относился к молодому автору очень внимательно. По словам Телешова, Чехов всегда говорил, что писателю нельзя сидеть в четырех стенах и «вытягивать из себя» свои произведения, что необходимо видеть жизнь и людей, слышать подлинные человеческие слова и мысли и обрабатывать, а не выдумывать их. Однажды Чехов, встретившись с Телешовым, который ехал в Царицыно снимать дачу, настоятельно советовал ему:

Не ездите на дачу, ничего там интересного не найдете. Поезжайте куда-нибудь далеко, верст за тысячу, за две, за три. Ну, хоть в Азию, что ли, на Байкал. Вода на Байкале бирюзовая, прозрачная: красота! Если времени мало, поезжайте на Урал: природа там чудесная. Перешагните непременно границу Европы, чтобы почувствовать под ногами настоящую азиатскую землю... Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена, и клопы вас будут заедать. Но это хорошо. После скажете мне спасибо. Только по железным дорогам надо ехать непременно в третьем классе, среди простого народа, а то ничего интересного не услышите. Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего. Оттуда – по Волге, по Каме... [1].

И Телешов через несколько дней уже плыл по Каме, направляясь в Западную Сибирь. Было это в 1894 г. Во время поездки писатель изучал жизнь крестьян-переселенцев, результатом чего и стало несколько рассказов, которые впоследствии были объединены им в цикл очерков «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири». Именно эти произведения, создававшиеся в 1897 г. параллельно с циклом рассказов «Переселенцы», дополняющие друг друга, принесли писателю истинное признание и любовь читателей. В них был проявлен неподдельный интерес к переселенчеству в Сибирь как к важнейшему социально-историческому явлению, как к плодотворной теме, достойной введения в литературу, стимулирующей активные жанрово-стилевые поиски. Н. Д. Телешова следует отнести к первопроходцам в разработке данной темы, освещавшим ее в публицистических жанрах (проблемная статья, путевые заметки, очерки), находящихся вне литературных норм, в которых можно было открыть средства для новаторских решений проблемы развития русской литературы, и в жанрах собственно художественной прозы, главным образом, в малых эпических формах рассказов, повестей, складывавшихся в циклы. Эти жанровые пересечения, которые мы находим, в частности, в творчестве Н.Д. Телешова, выражали самую суть стилевых исканий отечественной словесности пореформенного, переходного, периода. Они позволяли обратиться к реальности, к достоверному будничному факту, найти плодотворные возможности взаимодействия литературы и жизни, субъективного и объективного, лирического и эпического, художественного и документального начал. Тема переселения в Сибирь соотносилась в творчестве Телешова с выражением и его гражданской, и эстетической позиции, отвечая устремлению писателя к созданию таких произведений, в которых объединялось бы личное и общественное, гражданский пафос использовал бы стилистические возможности русской классической прозы.

Очерк «По реке Каме. Попутчики»

Открытое субъективное начало очеркового цикла дает о себе знать и в его подзаголовке: «Дорожные впечатления, слухи и встречи», а также в предисловии «От автора», где читателю сообщается, что несколько месяцев, проведенных автором в Сибири, новые места, люди и обычаи, а главное – открывшаяся ему «во всей своей наготе странная, почти неправдоподобная жизнь наших переселенцев, – жизнь на ходу, среди невзгод и лишений, голода и холода», произвели на писателя «неизгладимое впечатление всесильной власти нужды и народного горя, доходящего иногда до полного отчаяния…»:

Многое с тех пор, конечно, переменилось, как изменилось и главное переселенческое русло благодаря открытию сибирского железнодорожного пути. Но сами переселенцы с их горем и невзгодами остались те же, только вместо Тюмени свидетелями этих страданий сделались Челябинск, Омск и другие пункты. <….> Пусть в предлагаемой книге читатель не ищет научного исследования края, а выслушает только простой рассказ о встречных людях да попутных впечатлениях [2]

Арестанты ждут в Тюмени тюремную баржу до Томска. Ко многим добровольно присоединились жены и дети

Первый же очерк «По реке Каме. Попутчики», в котором, в отличие от рассказов о переселенцах, точно указано описываемые время и пространство, и при этом практически отсутствует пейзаж, знакомит читателей с автором и его попутчиками. Это – арестанты, находящиеся в «громадной общей каюте, похожей на клетку» [3], под присмотром солдат плывущие на барже, которую догнал пароход, где находился автор. Всё его внимание приковано к их молчаливым взглядам, провожавшим, по его предположению, с завистью, раскаянием, а может быть, злобой проплывающих на корабле. Через короткое время он уже рассматривает пароход, тащивший баржу, на его палубе такие же грустные люди, это – переселенцы, отличающиеся от арестантов только тем, что они могут свободно перемещаться по палубе. Телешов подчеркивает это «странное соседство и совпадение» – он видит объективную связь этих групп людей и их положения в обществе. Неслучайно он не только обращает внимание на канат, которым соединены пароход с переселенцами и баржа с арестантами, но и осмысливает это как насыщенный семантически знак:

Недаром оба судна отделены друг от друга таким длинным канатом! Одни едут в Сибирь искать благополучия, бегут от нужды и бедности из родной земли и тянут за собою другую партию, за которую так много и ясно говорят эти бритые головы, крепко прижатые лбами к решетке [4].

В очерке очевидно выделяются материальное и духовное начала картины мира, для которого автор, по его словам, является абсолютно чужим человеком, ранее почти не видевшим переселенцев и арестантов или не обращавшим на них внимание. На корабле он вступает в диалог с попутчиком-сибиряком, размышлявшим, как и автор, о переселенцах, которых он называет «грустным явлением на Руси». Словно читая мысли автора, он вводит его в курс дела: Даже верного представления о них не имеется у нас ни в обществе, ни в печати. Я сам – сибиряк и видал их великое множество. Все они едут с золотыми мечтами, рассчитывают, что в Сибири молочные реки, а берега кисельные, и что там будет им только одна забота – плодиться, размножаться да наполнять землю... А приехали,– глядь, земля все такая же, урожаи те же, работать нужно не меньше, только надел посолиднее. «Нет, – говорят, – здесь, братцы, плохо!» И едут обратно, растратив весь свой крестьянский капитал. А на родине уж все хозяйство разорено и все продано, и таким образом у них ни гроша в карманах!.. Кем же они становятся после этого? Нищими, ворами – вот и вся их несложная история!.. Вас, может быть, поразят цифры: в прошлом году, например, прошло через Тюмень около 80 тысяч душ – через одну только Тюмень! Однако многие уже успели сбежать… И такое переселенчество прогрессирует год от года! [5].

В ответ на вопрос, как к переселенцам относится местное население, он слышит следующее:

Прескверно! … Их иначе и не зовут, как «самоходами»… Да и как не относиться враждебно, если в холерный год, например, эти самоходы бросали трупы прямо в озера, а рубахи с покойников на себя надевали. Да и мало ли безобразий они делают! [6].

Очерк «Самоходы»

Рассказ, открывающий цикл «Переселенцы», так и называется – «Самоходы», его главный герой – переселенец Устиныч. Истории этого старика посвящен и очерк с тем же заглавием, написанный в русле эстетики «живых цифр»:

Это был один из числа «самоходов», – истинный самоход, в полном значении этого слова. Ждет он с семьей из Челябинска шестую неделю, пробираясь в Барнаул. Причины, погнавшие его с родины, и надежды его очень характерны. Дома неурожай, последние всходы пожирает «кобылка», доходов нет, а подати, пропитание и старые недоимки требуют денег. <…> он оставляет свое родное село, оставляет землю и хозяйство – в уплату за недоимки и уходит бездомным и нищим искать новое счастливое место, пробираясь тысячу верст пешком и кормясь исключительно «Христовым именем». <…> Мне довелось видеть «отъезд» этого старика… На вид ему было лет 70, а семья состояла из 9 человек, с женщинами и детьми. В тележку положили разный скарб и тряпье, по-садили маленьких детей и старуху, и повозка, прошедшая уже верст 600–700, была готова к дальнейшему путешествию. Это была двухколесная ребристая таратайка <…>. В оглобли, вместо лошади, впрягся мужик, сын этого старика, а на пристяжке пошел сам старик, и с другой стороны ІЗ-летний мальчик, его внук. Каждый из них надел на плечи веревку с широкою петлей, в роде бурлацких помочей, и семейная «тройка» потянула повозку, за которою побрели женщины, нагруженные узлами. <…> Не верится и не хочется верить в возможность такой нужды, но факты говорят сами за себя [7].

И далее идет большое авторское рассуждение обличительного характера о нечеловеческом отношении чиновников к переселенцам, которых они, а вслед за ними и окружающие, считают попрошайками и пройдохами. Между тем, по мнению автора, переселенец, «про-стой мужик», прав уже тем, что он «действует в важном вопросе, предоставляя кабинетным людям рассуждать о себе по географическим картам и браниться по его адресу какими угодно словами» [8].

Очерк «Демидовы и Тагил»

Особое место в цикле «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири» занимает очерк «Демидовы и Тагил», в котором представлена общеизвестная версия истории тульских кузнецов Демидовых, застроивших Зауралье многими заводами, располагающих «громадными миллионными средствами» [9]. Имя кузнецов Демидовых, переселившихся на Урал при Петре I, получивших в результате своей деятельности на Урале княжеский титул, овеяно многими легендами и является, конечно, исключением из общего правила «переселения». Кроме того, автор не преминул рассказать и истории о том, как демидовские заводы «принимали к себе беглых каторжников и ссыльных, беглых крестьян, рекрутов и притесняемых раскольников, все эти бесправные люди навсегда закабалялись во власть Демидова»:

Чтоб не отвечать за них перед законом, их запирали, во время наездов ревизоров, в подземелье Невьянской башни и спускали туда воду из пруда... [10].

В очерке, специально посвященном Невьянской башне, о ней приводятся и другие легенды, в том числе о привидениях замученных заводских рабочих, которые до сих пор «бродят по ночам, плачут и передают о себе и о своих мучителях ужасающие подробности» [11]. Кроме того, здесь же вводится одна из ключевых тем переселенчества в Сибирь – рас-кол. Опять-таки по рассказам попутчиков автор узнает о находящемся невдалеке от Невьянска местечке «Веселые горы». Узнает он и о том, что здесь в конце июня ежегодно «собираются со всего округа раскольники всех толков … для поклонения могилам своих святых <…>. Таких могил 7, …причем каждый «толк» молится отдельно. Молебствия на каждой могиле продолжаются по одному дню… Здесь читают акафисты и проповеди, а раскольники иного «толка» торгуют в это время съестными припасами, поют песни и даже будто бы слег-ка опохмеляются. На следующий день, у новой могилы «толк» меняется, и те, кто пели и веселились, идут на молитву, а кто молился, идет петь, пить и торговать. В старину, во время гонения, эти горы были убежищем для раскольников; отсюда и получились могилы почетных «старцев», которых, считая за святых, нынешние раскольники поминают за упокой [12]. Этим рассказам автору не хотелось верить, до такой степени «дикой и несообразной» казалась ему разъединенность раскольничьих «толков», допускавшая соединение несоединимого: религиозных обрядов, молитв, проповедей у могил «почетных старцев» для одних и веселья, торговли, разрешаемой в этот же день для других.

Очерк «Золотые прииски»

Девятый очерк цикла посвящен Екатеринбургу, который сами жители называют «воротами в Сибирь». Описав современный вид города и историю его создания, в следующем очерке «Золотые прииски» автор более подробно представляет свое посещение прииска, на котором «старатели», все – пришлые люди, моют золото, стоя по колено в воде: «с утра до вечера они рубили киркой каменистую почву, насыпали камни в тачку, стояли у чугунной дырявой плиты и шевелили мокрые камешки гребком» [13]. Результат этого тяжелого труда потряс автора – ложка желтого порошка («чистого золота») и мизерная зарплата его добытчикам.

Очерк «Ирбитская ярмарка»

Очерк «Ирбитская ярмарка» также начинается с исторической справки – о возникновении Ирбита и традиции проводить в нем знаменитые ярмарки. Она уходит корнями своими в экономические потребности товарного обмена между Востоком и Западом, между центральной Россией и Сибирью:

Существует предположение, что в Ирбите с давних пор происходила мена между татарами и финскими народами Прикамского края, отчего и название города производят от татарского слова ирыбъ, что означает съезд. Не легко было пробраться в те времена на Ирбитскую ярмарку какому-нибудь москвичу или нижегородцу. Тогда в большинстве случаев не знали, где ближе проехать – ехали понаслышке – почтовых лошадей и даже вольных ямщиков, местами, не было, – приходилось ездить на своих лошадях, везя с собою и товар. По дорогам чуть не на каждом шагу приходилось встречаться с злыми людьми: леса и большие дороги кишмя кишели разбойниками; на дороге существовали внутренние таможни, где осматривали самих, брали пошлины, а вместе с ними и неизбежные взятки. На переправах и перевозах – новые расходы, в городах – расспросы воевод и прочего начальства: что за люди? куда едете? зачем? – и новые взятки... Донесет Бог до Ирбита, – новые расходы и неприятности. Верхотурские воеводы самовольничали здесь самым возмутительным образом. Кроме пошлин в казну, брали взятки в свою пользу, по своему усмотрению, и товаром и деньгами. <...> А кроме воевод, нужно было ублаготворить еще разных приказных, подьячих, старост и других служилых людей [14].

И до сих пор Ирбит, в представлении автора, это место, где «сходится Сибирь с Сред-ней Россией» [15]. Описывая ярмарочный бал со слов очевидцев, он выходит еще на одну ключевую тему о переселенцах – самоидентификации. В частности, здесь он подчеркивает смывание в атмосфере праздника не только всех :социальных, но и национальных границ: В одной кадрили я видел танцевавших визави – молодого единоверца с казанским татарином, в национальном костюме, в другой кадрили – элегантного английского «комми» по меховой торговле визави с полновесным городничим. Польку-мазурку и польку tremblant прекрасно танцуют юные здешние кержачки. И где кроме необъятной Руси встречается что-нибудь подобное! [16].

Этим же мотивом пронизано описание народных уличных гуляний на Ирбитской ярмарочной маслянице:

…в толпе встретите вы лисью шубу купеческого приказчика и штофный шугай заводской бабы, и остроконечную вислоухую шапку башкирца, и тюбетейку татарина, и gibus петербургского негоцианта, и боб-ров и соболей иркутских купеческих сынков [17].

Очерк заканчивается многогранным образом Ирбитской ярмарки, созданным, на первый взгляд, в духе карнавальной эстетики, но лишенным сути карнавального мировидения, его идеи амбивалентности бытия, находящегося в постоянном развитии; легкого, веселого, праздничного расставания с прошлым во имя будущего. Этот образ символизирует историю заселения сибирского региона и современное его состояние, и мотивами и образами описания становятся следующие: дальняя трудная дорога, бездомье, голод, суета, разгул, утрата национальной специфики, личностного начала. На Ирбитскую ярмарку «стремятся за барышами», получаемыми в «чаду и вихре»:

Ирбитская ярмарка – это место, куда всем и отовсюду ехать далеко и одинаково неудобно, но куда все-таки едут – с востока и запада, с севера и юга, куда привозят товаров на десятки миллионов рублей, где ютятся по каморкам, живут в магазинах, где встают до восхода солнца, а ложатся чуть не на утренней заре, где все кипит деятельностью, торопливостью и разгулом, <…> где татары, евреи, православные русаки и столичные коммерсанты пропивают магарычи, хлопочут, суетятся, работают, где до пены у рта спорят из-за гривенника в товаре и где ночи напролет просиживают за картами, спуская тысячи и пропивая сотни рублей. Ирбитская ярмарка – это съезд крупнейших коммерсантов, арфисток и фокусников, мелких торгашей и помещиков, фотографов и заводчиков, докторов и актеров, столичных шулеров и губернских карманников, <…>Ирбитская ярмарка – это истинная «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний», это то самое место, куда стремятся за барышами из-за тридевяти земель, куда везут все, чем богаты, – товар ли это, или талант, или досужее время, или шальные деньги; все здесь крутится и мешается в каком-то чаду и вихре [18].

Очерк «Тюмень»

Границу между Уралом и Сибирью Телешов, несмотря на общепринятое мнение, что Екатеринбург – ворота Сибири, проводит через Тюмень:

Сибирь! Здесь уже истинная Сибирь, и не только географическая, а характерная, бытовая Сибирь, та самая, про которую сложили песенку местные стихотворцы:

За уральскими горами, За дремучими лесами, Во владеньях Ермака Протекает Томь река; По ней ходят пароходы, Ездят разные народы, Из России эмигранты, Аферисты, арестанты, Адвокаты и актеры, Феи милые и воры. Там богатства процветают, Там таланты погибают, Там дубина Ермака По спине сибиряка Триста лет уже гуляет, Тешет ребра – просвещает!.. [19].

Рассказ о Тюмени тоже начинается с истории создания города: «Город Тюмень построен был в 1586 году царем Феодором Иоанновичем на месте татарского города Чимги-Тура, где, по словам легенды, жил когда-то татарский князь с 10.000 подданных, отчего будто бы и произошло название. Тюмень что означает “десять тысяч”». Десятками тысяч считает, по наблюдению автора, современная ему Тюмень «рассейских переселенцев», находящихся под открытым небом в ожидании пароходов, чтобы плыть дальше: «К сожалению, этой отправки ожидать им приходится по две и по три недели, а пока терпеть нужду и холод да хоронить своих семейных, особенно ребятишек» [20]. Главным героем рассказа «Нужда» из цикла «Переселенцы» автор сделает одного из таких «ребятишек», сироту Николку, брошенного родителями-переселенцами по дороге на новые места потому, что мальчик заболел и из-за него могли не пустить на пароход всю семью. Ситуация ожидания отправки парохода из переселенческого пункта, без конкретизации места действия, становится одной из ключевых в рассказе из цикла «Переселенцы» – «Лишний рот».

Тема бродяжничества в цикле очерков «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири».

В очерке XXVI цикла «За Урал» Телешов обращается к типичной для литературы о переселении теме бродяжничества и создает обобщенный его образ под именем «неизвестный человек», которых бродит по Сибири тысячи. Автор, встречавший на своем пути множество бродяг, которым по сибирскому обычаю проезжие «бросают медные деньги, пятачок или гривенник» [21], убеждается в этом факте на собственном опыте:

Да, это не преувеличение: через Урал ежегодно переваливает в Россию до трех тысяч непомнящих родства. Ни в одном государстве ничего подобного нет и не может быть, и страшно подумать о тех условиях, которые создают такую жизнь. «Неизвестный человекъ» бьет направо и налево, пока его самого не убьют въ свою очередь. Жизнь – копейка! [22].

И далее, как всегда, это утверждение поддерживается рассказом, услышанным очеркистом от судебного следователя, из его практики в Шадринске. По негласной традиции, сообщает следователь, Шадринский острог является для бродяг «своего рода спасательною станцией», т.к. бродягу, пойманного в Восточной Сибири, наказывают пятью годами каторги и плетьми, в Западной – тремя годами без плетей, в Пермской губернии – ссылкой на поселение. Так что «заветная мечта каждого бродяги – добраться до обетованной земли, причем на проторенном бродяжническом тракту Шадринский уезд является заветною границей» [23]. К этой границе бродяги идут годами и летом стараются перейти через Урал в Россию. Те, кто выбивается из сил, «прямо идут в шадринский острог на зимовку, судятся за бродяжничество и ссылаются в не столь отдаленные места, чтобы следующею весной снова пред-принять многотрудный путь в „Расею”… “Неизвестный человек” бредет из Сибири в родную “Расею” неустанно, приходит ни к чему, высылается обратно в Сибирь и опять бредет... Это какая-то мертвая тяга к родному пепелищу...», – заключает автор, активно использующий в очерке столь характерные для литературы о переселенцах мотивы дороги, хождения по кругу, границы, обетованной земли и спасения, которое в его цикле связывается с топосами Уральских гор, Пермской губернии, Шадринского уезда и острога и «Расеи». Авторская позиция в отношении к «неизвестному человеку», диктуемая личной виной перед ним, однозначно гуманистическая:

Бог знает, – может быть, на душе у этого человека лежит тяжкое преступление, может быть, он громила, разбойник и «душегуб», но при встрече с ним не чувствуешь за собою никакого права считать его тем или другим, кроме несчастного и голодного человека... [24].

Заключительные очерки цикла.

Последние главы цикла «За Урал» посвящены Кургану и Златоусту. Оставаясь верным единой композиционной традиции, поддерживающей единство и целостность цикла, Теле-шов и очерк о Кургане начинает с изложения легенды, связанной с историей города. И как во многих других очерках, в эту легенду вплетается тема переселения. На сей раз легенда о хане, потерявшем свою дочь, над могилой которой он приказал насыпать высокий курган, «куда зарыли много разных сокровищ, драгоценных камней, серебра и разных украшений», прерывается рассказом о «русских удальцах», «задолго до водворения здесь русских» прове-давших «об этой могиле и, несмотря на беды от кочевавших неподалеку степных племен, пробирались сюда, чтобы поживиться чем Бог послал. Бывало, в то время, как они рылись в курганах и буграх, киргизские наездники убивали их на месте или брали в плен» [25]. В связи с курганским топосом в цикл вводится тема невольных переселенцев – ссыльных и прежде всего декабристов, для многих из которых Курган стал местом ссылки в 1832 г. Автор вспоминает имена барона А.Е. Розена и Е.П. Нарышкиной, которые очень много сделали для Кургана, особенно для его системы образования. Город, соединенный в конце XIX в. с Россией железной дорогой, имеющий несколько учебных заведений, банк, выдержавший с успехом большую сельскохозяйственную и промышленную выставки, считает автор очерка, «во всех отношениях оправдал вещие слова барона Розена, который в 1837 г., уезжая, говорил, что Курган обещает быть не пугалищем, не местом и средством наказания, но вместилищем благоденствия в высшем значении слова» [26]. Однако путь к прогрессу, замечает очеркист, и в конце XIX столетия прокладывается тяжким трудом переселенцев. В очерке описывается строительство железнодорожного моста через Тобол, которое ведется переселенцами, и их жилища, которые расположены символически – за городом, близ крестьянской больницы и кладбища. Жившие ранее под навесом, теперь переселенцы живут в купленных у киргизов юртах, т.е. тоже во временных пристанищах. Между тем, через Курган с весны прошла уже шестая тысяча переселенцев, хотя автор застал в городе только 18 семейств, шедших из Полтавской губернии в Барнаул, претерпевая те невзгоды, которые и Телешов, и многие другие авторы уже не раз описывали в своих произведениях: от Кургана переселенцы поедут на лошадях, которых нужно еще купить, как и сено, и еду для семьи. История Златоуста также передается автором сквозь призму темы колонизации Сибири:

Начало его относится к 1754 году, когда тульские купцы Мосоловы устроили на купленной у башкир земле железоделательный и медноплавильный завод, впоследствии разоренный Пугачевым – по возобновлении он переходил неоднократно к разным владельцам и, наконец, с 1811 года остался за казною. Из Золингена и других мест сюда были вызваны оружейные мастера, и началась выделка холодного оружия. Теперь это обширный завод с тремя тысячами рабочих [27].

Последний очерк цикла – «На сопке», посвящен отъезду автора из Златоуста в Россию. Он начинается красноречивым утренним пейзажем, с рассеивающимся туманом, проявляющимися из тумана горами, тающими, уплывающими на север тучами и восходящим пригревающим солнцем, обещающим ясный день: «Внизу виднелись заводы, собор и памятник, по берегу широкого пруда раскинулось под горою большое селение; на лужайке пасся домашний скот, подорог шли люди...» [28]. Подводя итоги своих «скитаний», и «внешних», и «внутренних», автор вновь задается вопросом о том, почему из центральной России, где не бывает случайных задержек поездов, где раскинулись прославленные хлебородные русские губернии, с широкими полями и полноводными реками, «ежегодно тянутся многотысячные вереницы переселенцев, добровольно идущие по ту сторону Таганая искать новые счастливые места и заселять обширную Сибирь, чтобы слиться с ее прежним, вольным и невольным населением, прошедшим горнило этапов, перебродившим под гнетом и дающим в новых поколениях здоровых и честных тружеников». Прошедший вдоль и поперек уральские земли, он сам отвечает на этот вопрос:

Там, за Уралом, лежала обширная страна и покоилась накануне своего возрождения, страна с тяжелым и горьким прошлым, но с светлым и великим будущим... [29].

Литература

1. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960.
2. Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
3. Мамонтова О.А. Творчество Н.Д. Телешова в контексте русской литературы 1880-1920-х гг. Автореф. дис. канд. филол. н. Томск, 2013

Ссылки

1. по Волге, по Каме... по Волге, по Каме...
2. попутных впечатлениях Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
3. «похожей на клетку» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
4. лбами к решетке Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
5. прогрессирует год от года! Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
6. мало ли безобразий они делают! Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
7. факты говорят сами за себя Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
8. «какими угодно словами» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
9. «миллионными средствами» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
10. воду из пруда... Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
11. «ужасающие подробности» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
12. за упокой Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
13. «камешки гребком» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
14. служилых людей Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
15. «с Средней Россией» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
16. что-нибудь подобное! Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
17. купеческих сынков Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
18. в каком-то чаду и вихре Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
19. просвещает!.. Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
20. «особенно ребятишек» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
21. «или гривенник» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
22. Жизнь – копейка Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
23. «заветною границей» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
24. голодного человека... Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
25. «брали в плен» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
26. «значении слова» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
27. тысячами рабочих Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
28. «шли люди...» Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.
29. великим будущим... Телешов Н.Д. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. М., 1897.