Мотив смерти-воскресения в сибирском тексте Ф.М. Достоевского

Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881)

Сибирь как место духовного возрождения в творчестве Ф.М. Достоевского

Как отмечено в литературоведении, «Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мертвых» [1. C. 27]. В. И. Тюпа пишет по этому поводу: «Уникальное взаимоположение геополитических, культурно-исторических и природных факторов привело к мифологизации Сибири как края лиминальной полусмерти, открывающей проблематичную возможность личного возрождения в новом качестве и соответствующего обновления жизни» [1. C. 28].

Для Достоевского – Сибирь место покаяния и духовного возрождения через страдание. Такое понимание Сибири имеет свою литературную традицию. Именно в Сибири должен был духовно возродиться, по замыслу автора, гоголевский Чичиков, в ненаписанном томе «Мертвых душ». Как отмечает Ю.М. Лотман, «…сюжетное звено: смерть – ад – воскресение в широком круге русских сюжетов подменяется другим: преступление (подлинное или мнимое) – ссылка в Сибирь – воскресение» [2. C. 723-724].

Говоря о «широком круге русских сюжетов», исследователь, имеет в виду, прежде всего, произведения Достоевского, который воплотил коллизию возрождения героя Сибирью, недописанную Гоголем. Но в отличие от Гоголя идея воскресения связана у Достоевского с собственным сибирским опытом каторги и ссылки. Между тем, Ю. Лотман пишет об отсутствии сюжета воскресения в «Записках из Мертвого дома» Достоевского: «…в единственном романе, где Сибирь показана в реально-бытовом освещении, – в “Записках из Мертвого дома”, – хотя в самом заглавии Сибирь приравнена смерти, – сюжет воскресения отсутствует» [1. C. 725].

«Записки из Мертвого дома» Достоевского: двухчастность композиции

«Записки из Мертвого дома»

Действительно, во Введении издатель «Записок…» извещает о смерти Александра Петровича Горянчикова – поселенца, отбывшего десятилетний срок каторги и оставившего после себя тетрадку с «заметками о погибшем народе». Вместе с тем логика композиции «Записок...» дает основание и для другой точки зрения, сформулированной японским литературоведом-славистом Коити Итокава [3].

По его мнению, двухчастность композиции «Записок...» неслучайна, она соответствует духовному движению автора – вначале он погружается во мрак Мертвого дома, затем начинает освобождаться от него. Первая часть соответствует мотиву туда (в Мертвый дом из Живого). Вторая часть – мотиву обратно (из Мертвого дома – в Живой). Статья Итокава так и называется «Записки о “Живом доме”» [3. C. 152].

Мотив движения в пространство ада

Открывается первая часть «Записок…» главой «Мертвый дом». Словосочетание, которое вынесено в название всего произведения, очевидно, особенно значимо для автора – в нем содержится скрытый оксюморон. Дом – место жизни, символизирует охраняемое Богом пространство. Пространство Дома всегда сакрализировалось, как в язычестве, так и в христианстве. Живой дом в христианстве – это дом с образом, намоленное пространство. Острог – это мертвое пространство. Атмосферу Мертвого дома можно сравнить только с нечистым местом, адом, хозяином которого является дьявол. «Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!», – говорят каторжане [4. Т. 4. С. 13].

Особое место в первой части занимает эпизод в бане, неоднократно привлекавший к себе внимание исследователей (см. [5], [6]). В описании каторжной бани явно присутствуют коннотации, отсылающие к семантике ада: тесное помещение, битком набитое страшными уродливыми телами: «Когда мы растворили дверь в баню, я думал, что мы вошли в ад» [4. Т. 4. С. 98]. «Это был уже не жар, это было пекло. Все орала и гоготало при звуке ста цепей, волочившихся по полу…» [4. Т. 4. С. 98], «Мне пришло на ум, что если мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место» [4. Т. 4. С. 99]. Как замечает А. Тоичкина: «В сцене в бане на символическом уровне обозначается одна из важнейших идей произведения: земной ад не вечен, приговор не окончателен и принятое в нем страдание может быть очистительным и искупительным в измерении вечности» [6. С. 101-102]. Первая часть «Записок…» заканчивается словами: «Не навсегда же я здесь, а только на несколько лет – думал я и склонял свою голову на подушку» [4. С. 130], которые предваряются сонным бормотанием одного из арестантов: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!..» [4. С. 130]. Таким образом, появляется мысль о возвращении к жизни, надежда на воскресение.

Мотив пробуждения во второй части «Записок...»

Если в первой части действие замыкается в пространстве острога, то во второй части оно постепенно перемещается на периферию. Вторая часть записок открывается главой «Госпиталь». Госпиталь – это место отдыха от скученности, грязи, холода арестантской казармы, это в то же время переходное (пограничное) пространство, способное обернуться как жизнью, так и смертью. Сцены в Госпитале (три главы второй части) в композиции записок занимают промежуточное место между частями.

Следующая пространственная периферия – берег Иртыша – описана ранней весной накануне Пасхи: «Но вот уже начало апреля, вот уже приближается и святая неделя. Мало-помалу начинаются и летние работы. Солнце с каждым днем все теплее и ярче; воздух пахнет весною и раздражительно действует на организм. Наступающие краски дня волнуют и закованного человека, рождают в нем какие-то желания, стремления, тоску» [4. Т. 4. С. 173]. В главе «Летняя пора» действие все более отдаляется от центра – от мертвого пространства острога. Несмотря на тяжелую каторжную работу у героя крепнет желание выжить во что бы то ни стало: «..мне нравилось, что от работы во мне, видно, развивалась сила <…> А я еще хотел жить и после острога///» [4. Т. 4. С. 178]. Берег Иртыша приобретает семантику пограничного локуса, между Мертвым домом и миром живых: «…работа производилась на берегу Иртыша. Я потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него и был виден мир божий…» [4. Т. 4. С. 178]. «На берегу только и можно было встать к крепости задом и не видеть её. <…> На берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу» [4. Т. 4. С. 178]. Во второй части все чаще появляются мотивы, связывающие Мертвый дом с живым миром. Особое место занимает сцена пасхального богослужения, которая пробуждает в арестантах мысль, что «перед богом-то все равны» [4. Т. 4. С. 177]. В главе «Каторжные животные» автор изображает пробуждение черствых душ каторжан в результате общения с живыми существами, которые, хотя и названы каторжные животные, для заключенных становятся вестниками иного свободного мира. Автор рассуждает, что общение с животными могло бы смягчить звериный нрав арестантов, однако держать животных в остроге не разрешалось. Но был всеми любимый конь Гнедко, появлялись собаки – Белка, Шарик и Культяпка, был козел Васька, которого арестанты очень любили, даже хотели позолотить ему рога, но не исполнили, и которого пришлось зарезать по приказанию плац-майора. Однажды в остроге появился орел, которого принесли раненого и измученного. Его кормили мясом, ухаживали за ним, но орел всех дичился. «Вестимо, птица вольная, суровая, не приучишь к острогу… Знать он не так, как мы…ему, знать черта в чемодане не строй, ему волю подавай…», – рассуждают арестанты [4. Т. 4. С. 194]. Когда орла решили выпустить на волю и понесли его на крепостной вал, «все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу» [4. Т. 4. С. 194].

Вполне логично следом идет глава «Претензия» о попытке протеста против дурной еды, затем глава «Побег» и последняя глава – «Выход с каторги».

Вторая часть заканчивается словами: «Кандалы упали. Я поднял их… Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз. Точно я дивился, что они сейчас были на моих ногах. <…> Да, с богом. Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута…» [4. Т. 4. С. 231].

Таким образом, логика композиции прочерчена: от ада к воскресению. Нельзя не заметить, что в первой части помещена глава «Праздник Рождества Христова», а в части второй в главе «Летняя пора» идет речь о Святой неделе и Пасхе. Таким образом, герой повторяет путь Христа: от рождения, через смерть (условную) и ад к воскресению.

Композиция «Записок из Мертвого дома» построена именно так, что мысль о воскресении венчает повествование. Достоевский неслучайно относит информацию о смерти автора записок – Горянчикова к началу повествования, завершая повествование на оптимистической ноте, тем самым передавая свои собственные ощущения и переживания. Умер Горянчиков – маска автора. Остался автор, возродившийся через каторгу к новой жизни. Главный итог каторги для автора – возрождение веры – воскресение из мертвых. Развязка вовсе не безнадежная [7. С. 151](ср.: [4. Т. 6. С. 422]).

Представление о Сибири в жизни и творчестве Ф.М. Достоевского

Лев Николаевич Толстой (1828-1910)

Следует отметить, что после пережитого самим Достоевским в Сибири «духовного переворота» он настойчиво возвращается к мотиву «воскрешения Сибирью» почти во всех своих крупных романах. По мнению Н.Е. Разумовой, для героев Достоевского так же, как и для героев Л. Толстого, «Сибирь становится особым пространством, резко противопоставленным суетной социальной жизни, обладающим исключительным потенциалом очищения и преображения личности, что было своеобразным изводом романтического “двоемирия”», что связано с представлением «о Сибири как о своеобразной нравственно-социальной утопии, отменяющей власть законов общества и возвращающей человека к изначальным, божественным законам» [8. С. 40]. Все это, видимо, справедливо относительно воззрений Л.Н. Толстого, однако, следует дифференцировать позиции Толстого и Достоевского во взглядах на Сибирь. Представление Достоевского о Сибири лишено каких-либо «романтических» иллюзий и утопизма. Находясь в Сибири, Достоевский на себе ощутил «власть законов общества», которые на каторге отнюдь не были отменены, и «возвращение к изначальным, божественным законам» совершалось в жизни Достоевского и впоследствии его героев под влиянием очищающего душу страдания. Категории страдания и труда духовного и физического прочно связаны у Достоевского с Сибирью как пространством не иллюзорным, а обладающим конкретными климатическими и социальными условиями. Сибирь у Достоевского – место физических и духовных страданий – представляет собой пространство смерти (воплощенное в образе острога), пройдя через которое, его герои возвращаются к жизни. Сибирь – это почва, которая принимает «падшее зерно» и дает жизнь новому «плоду» («если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» – Ин. 12: 24).

Сибирь в романе «Униженные и оскорбленные»

роман «Униженные и оскорбленные»

Сибирь как место спасения изображается в романе «Униженные и оскорбленные», опубликованном, так же, как и «Записки из Мертвого дома», после возвращения писателя из ссылки в 1861 г. В системе почвеннических оппозиций Достоевского, получивших воплощение в романе, Сибирь противопоставлена Петербургу, как Россия – Западу. «Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь» [5. Т. 3. С. 218]; «Брошу все и уеду в Сибирь» [4. Т. 3. С. 220], – заявляет в отчаянии старик Ихменев. Однако переезд в далекую сибирскую провинцию пугает его добрую жену Анну Андреевну: «Место-то ему … выходит; только, как подумаю, в Перми, так и захолонет у меня на душе…» [4. Т. 3. С. 221].

Как писал в статье «Сибирь перед судом русской литературы» (1865 г.) Н.М. Ядринцев, «едва ли есть на свете страна, подобная Сибири, о которой бы существовали столь смутные и столь разнообразные мнения» [9. С. 21]. Во взгляде Достоевского на Сибирь соединились различные, порой взаимоисключающие оценки. Основанием для такого широкого взгляда было то знание, которое писатель вынес из своего непосредственного опыта жизни в сибирском остроге, солдатской службы в сибирском линейном батальоне и поездок по сибирским городам. Пройдя через каторгу, Достоевский воочию убедился в правомерности суждения о Сибири как о «гиблом месте». В последней главе «Записок из Мертвого дома» герой Достоевского, прощаясь с сибирским острогом, пишет: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром!» [4. Т. 4. С. 231].

Н.М._Ядринцев_(1842-1894)

Н. Ядринцев, автор очерков и статей о сибирской каторге и ссылке, называющий себя «последователем Достоевского в литературе в области исследования», «собратом по духу и судьбе» [9. С. 58], замечает: «Часто слово “Сибирь” страшно звучало в ушах русского человека! С ним попряжена была самая грустная идея, самая мрачная картина. Ему виделась снежная страна, где в горных рудниках томятся люди, обреченные на каторгу среди неволи, цепей и глухих страданий» [10. С. 21]. Сибирь, в представлении современников Достоевского, – место ссылки и каторги, куда попадают в наказание (отсюда и страх Анны Андреевны). В следующих за «Униженными и оскорбленными» романах Сибирь упоминается в связи с наказанием, которое должны пройти герои, совершившие преступление.

Воскресение Раскольникова в Сибири (роман «Преступление и наказание»)

роман «Преступление и наказание»

Чудо воскресения Раскольникова в Сибири стало возможным только в результате открывшейся ему истины – ни с чем несравнимой в человеке любви к жизни и ценности человеческой жизни – разрушившей всю его казуистику. «Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно ему показалось, что в остроге ее еще более любят и ценят, и более дорожат ею, чем на свободе» [4. Т. 6. С. 418]. Автор подчеркивает, что окончательное перерождение героя потребует от него терпения и мужества перенести все страдания: «Они положили ждать и терпеть. Им осталось еще семь лет; и до тех пор столько нестерпимой муки <…>. Но он воскрес, и он знал то, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим. <…> Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достаётся, что её надо еще дорого купить, заплатить за неё великим, будущим подвигом…» [4. Т. 6. С. 421-422]. Воскресение к новой жизни Раскольников переживает, стоя на берегу Иртыша. Эти «страдания» и «берег» предсказал Раскольникову Порфирий Петрович: «Что ж, страдание тоже дело хорошее. Пострадайте. <…> отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, – прямо на берег вынесет и на ноги поставит» [4. Т. 6. С. 351].

Сибирь в романе «Идиот»

роман «Идиот»

В заключение романа «Идиот» скупо сказано, что Парфен Рогожин «был осужден, с допущением облегчительных обстоятельств, в Сибирь, в каторгу, на пятнадцать лет, и выслушал свой приговор сурово, безмолвно и “задумчиво”» [4. Т. 8. С. 508]. Возможно, эта «задумчивость» Рогожина – начало осознания своего греха, и принятие страдания, которое ждет его в Сибири.

Мотив возрождения в Сибири в «Братьях Карамазовых»

Дмитрием Карамазовым сибирская каторга воспринимается как место, где он сможет искупить страданием свою вину «перед всеми» и возродиться к новой жизни. В монологе Мити слышится голос самого Достоевского, пережившего каторгу: «Можно найти и там, в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, и страдать. Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замерзшее сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя!» [4. Т. 15. С. 31]. По словам В. Розанова, Дмитрий «ощутил в себе “нового человека” и готовится там, в холодной Сибири из рудников, из-под земли, запеть “гимн Богу”» [11. С. 83].

Близость идеи М.В. Ломоносова «Российское могущество прирастать будет Сибирью» Ф.М. Достоевскому

Сам Достоевский, имеющий опыт жизни в Сибири (и не только каторжный), оценивает этот край и по-другому (см. [4. Т. 28/I. С. 337]). В одном из писем из сибирской ссылки, предполагая остаться там надолго и успокаивая родных относительно своей судьбы и положения вновь обретенной семьи (жены и пасынка, которых ему нужно содержать), Достоевский сообщает: «В Сибири такая нужда в людях честных и что-нибудь знающих, что им дают места (частные, например у золотопромышленников) с огромными жалованиями» [4. Т. 28/I. С. 262]. В «Записках из Мертвого дома» автор-издатель записок Горянчикова во Вступлении рассуждает о Сибири: «…не только с служебной, но даже и со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; много чрезвычайно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать. Вообще земля благословенная» [4. Т. 4. С. 5-6]. Иван Петрович (герой-рассказчик романа «Униженные и оскорблённые», близкий автору), утешает Анну Андреевну: «В Сибири совсем не так дурно, как кажется. <…> В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…» [4. Т. 3. С. 221].

Взгляд на Сибирь как на богатый край берет свое начало в эпоху географических открытий XVIII в. Вспомним крылатую фразу Ломоносова о том, что богатство России будет «прирастать Сибирью». Эта идея также близка Достоевскому, который с увлечением мечтает о возрождении этого края и всей России через Сибирь. Сибирь и Азия, по Достоевскому, важнее для России, чем Европа: «Но от окна в Европу отвернуться трудно, тут фатум. А между тем Азия – да ведь это и впрямь может быть наш исход в нашем будущем <…> Азия, азиатская наша Россия, – ведь это тоже наш большой корень…» [4. Т. 27. С. 35-36]. В последнем выпуске «Дневника писателя» за 1881 год Достоевский набрасывает программу освоения богатств Сибири и Азии, что должно, по мысли автора, способствовать возрождению России: «Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух и увлечет нас туда, только бы началось движение. Постройте только две железные дороги, начните с того – одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия. <…> И знаем ли мы, какие богатства заключены в недрах этих необъятных земель <…> Стремление в Азию, если б только оно зародилось меж нами, послужило бы, сверх того, исходом многочисленным беспокойным умам, всем стосковавшимся, всем обленившимся, всем без дела уставшим» [4. Т. 27. С. 37]. В результате цивилизаторской деятельности, по мысли Достоевского, «создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же пути ее разъяснила» [4. Т. 27. С. 38].

Заключение

Таким образом, в публицистическом дискурсе в соответствии с историософской концепцией почвенничества Достоевского Сибирь приобретает значение благословенной земли, топоса возрождения не только отдельной личности, но и всей нации.

В.И. Габдуллина

Список литературы

1. Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1. С. 27–35.
2. Лотман Ю. М. Сюжетное пространство русского романа // Лотман Ю.М. О русской литературе. М., СПб.: Искусство – СПБ, 1997. 848 с.
3. Итокава К. Записки о «Живом доме» // Достоевский в культурном контексте XX века. Омск, 1995. С. 152–157.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. / Ф.М. Достоевский. Л., СПб.: Наука, 1972–1990.
5. Касаткина Т.А. «Записки из Мертвого дома»: сцена в бане и ее иконописный первообраз. Образ Исая Фомича // Достоевский и совремнность. Материалы 21-х Международных Старорусских чтений 2006 г. Великий Новгород: 2007. С. 142–152.
6. Тоичкина А. Поэтика символа в «Божественной комедии» Данте и в «Записках из Мертвого дома» Достоевского // Достоевский и мировая культура / Альманах. № 30. Часть I . М., 2013. С. 83–108.
7. Шунков А.В. Литературная традиция Ф.М. Достоевского в польской беллетристике (Ф.М. Достоевский «Записки из Мертвого дома» и Шимон Токаржевский «Семь лет каторги») // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2011. № 6. С. 145–153.
8. Разумова Н.Е. Чехов, Сибирь и литературная традиция // Проблемы литературных жанров: матер. IX Межвузовской науч. конф. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1999. С. 37–42.
9. Ядринцев Н.М. Достоевский в Сибири // Литературное наследство Сибири. Новосибирск: Наука, 1980. Т. 5. С. 58–66.
10. Ядринцев Н.М. Сибирь перед судом русской литературы // Литературное наследство Сибири. Новосибирск: Наука, 1980. Т. 5. С. 21–28.
11. Розанов В.В. Несовместимые контрасты жития: Литературно-эстетические работы разных лет. М.: Искусство,1990. 605 с.