История с географией: сибирский миф в прозе В.М. Шукшина

В.М. Шукшин (1929-1974)

Оппозиция Москва / Сибирь в творчестве В.М. Шукшина

Помимо хорошо известного конфликта города и деревни в прозе Шукшина очень отчетливо проявлен еще один: европейская часть России vs Сибирь». Причем «Сибирь» у Шукшина – реалия историческая, это не географическое понятие с современным территориально-административным смыслом. Шукшинская Сибирь простирается от Урала (включительно) до Тихого океана. Герои рассказа «Случай в ресторане» (1967) ведут почти абсурдный диалог:

 - Сибиряк?
 - С Урала.
 - Похожи...  – Старичок улыбнулся.  –Когда-то бывал в Сибири, видел…
 - Где?
 - Во Владивостоке.
 - A-а. Не доводилось там бывать  [1].

Оппозиции «город / деревня» и «Европейская часть страны / Сибирь» отчасти изоморфны. Сельскому миру, который локализован, в подавляющем большинстве случаев, в Сибири, на Алтае, в родных Сростках, Шукшин нередко противопоставляет не какой-то абстрактный город, а либо прямо названную, либо вполне узнаваемую Москву.

В.Н. Топоров, выделивший в мифопоэтической традиции «текст города-девы и города-блудницы», писал о заре урбанизации: «<...> Сознанию вчерашних скотоводов и земледельцев преподносится два образа города, два полюса возможного развития этой идеи - город проклятый, падший и развращенный, город над бездной и город-бездна, ожидающий небесных кар, и город преображенный и прославленный, новый град, спустившийся с неба, на землю. Образ первого из них – Вавилон, второго – Небесный Иерусалим» [2]. В шукшинском образе Москвы проступают практически все приметы «города-блудницы».

Фрагмент кино-повести В.М. Шукшина «Печки-лавочки»

Профессор Степанов из фильма (и киноповести) «Печки-лавочки» (1972) довольно болезненно реагирует на попытку приписать ему нелюбовь к городу:

 - Есть, видишь ли, люди, которым очень не нравится город...
 - Не город, – поправил профессор Сергей Федорыч, – а Вавилон. Надо быть точным, даже если... передергиваешь карты.
 - Вавилон,  – согласился лысый профессор   [1, V; 296]. 

Вавилоном профессор регулярно именует Москву. Позже это определение столицы подхватит и главный герой фильма – Иван Расторгуев: «Да, это Вавилон! Я бы даже сказал, это больше» [1, V; 296]. Сибирские города (в первую очередь, Бийск, сыгравший заметную роль в судьбе Шукшина) столь явного неприятия как Москва не вызывают. Активно используя прочно укорененные в русской культуре мифологемы, Шукшин создает свою собственную картину мира, кардинально отличающуюся от традиционной.

Сибирь как место просветления шукшинского персонажа

Сибирь в художественном пространстве русского романа – локус мифологизированный. Ю.М. Лотман обратил внимание на регулярность подмены в отечественной литературе известной сюжетной схемы «смерть – ад – воскресение» другой: «преступление (подлинное или мнимое) – ссылка в Сибирь – воскресение» [1]. Важно, что в широком круге произведений «встреча с некоторым “учителем жизни”, просветление, преображение героя происходят именно после его гражданской смерти и локально связываются с Сибирью» [3. С. 103].

У Шукшина все наоборот: преступления его герои-сибиряки совершают вдали от дома, а их «просветление, преображение» приурочено вовсе не к тюремному заключению, хотя локально и связывается с Сибирью. Этап «воскресения» (чаще всего только потенциального – в этом пункте Шукшин сближается с «демифологизирующей», в терминологии Ю.М. Лотмана, линией русской литературы) шукшинский персонаж переживает после добровольного возвращения на родину, в качестве уже свободного человека.

Блуждания главного героя второй книги романа «Любавины» Ивана (Владимир – Калуга – Подмосковье) заканчиваются тюрьмой «за драку с поножовщиной». После чего он (из Москвы) едет в родную Баклань, чтобы начать новую жизнь. Примерно тот же путь проходит Ольга Фонякина («Там, вдали»). Название большого города, в котором разворачивается действие первой половины повести, в тексте не указано, но расположен он в европейской части страны. Мечтая о возвращении на родину, Ольга четко обозначает маршрут: «А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки... Будут поля, леса... Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь...» [1, III; 237].

Поздний Шукшин гораздо меньше заботится о строгой географической локализации событий, стремясь к максимально обобщенной характеристике пространства. Смена ориентиров заметна, например, в последней правке рассказа «Капроновая елочка», проведенной автором незадолго до смерти. Вместо «Завьялово», как было во всех предыдущих публикациях, Шукшин ввел в текст иное название – «Буланово». Л.А. Аннинский комментирует эту замену так: «По всей видимости, В.М. Шукшин хотел уйти от широко распространенного в Сибири названия сел» [4. С. 186].

Та же тенденция сказывается в «Калине красной». «Город Н.», областной город, село Ясное, «небольшой деревянный городок», Сосновка, – топонимы, не позволяющие однозначно определить географические координаты этих населенных пунктов. И все есть основания считать, что основные события киноповести разыгрываются на Алтае. В разговоре гостей Байкаловых упомянут Карасук – небольшое село недалеко от Сросток, на другом берегу Катуни. Вспоминают старики и о гуртах, перегоняемых из Монголии: Чуйский тракт, на котором стоят Сростки, ведет к монгольской границе.

Фрагмент кино-повести В.М. Шукшина «Калина красная»

Мать Егора Прокудина живет в деревне Сосновка, что в девятнадцати километрах от села Ясное. Стало быть, герой обоснованно называет себя «здешним». Но до этого в сцене знакомства с Любой Егор пренебрежительно бросает: «Поехал в далекие края – две пары валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба» [1, VI; 214]. Далекими краями Сибирь, конечно, воспринимается только при взгляде из центральной России. Жизненные циклы Ивана Любавина, Ольги Фонякиной и Егора Прокудина инвариантны.

Топосы власти и несвободы в образе европейской части России

В качестве «мест не столь отдаленных» у Шукшина выступают Москва и Ленинград-Петербург, а вовсе не Сибирь, где «человеку энергичному, угловатому – вольно, ибо всяких клеточек меньше» [1, VIII; 84]. Столица же, будучи топосом власти, контроля и подчинения, транслирует несвободу на всю страну. Когда в финале рассказа «Критики» (1964) участковый уводит разбуянившегося деда Тимофея в милицию, московская тетя (показательно, что именно она вызвала милиционера) уговаривает Петьку: «Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели-то, в отрезвитель! Он же придет скоро. У нас в Москве, знаешь, сколько водят в отрезвитель!..» [1, I; 176]. Сержант Кибяков зло шутит: «Жалко дедушку-то? Сча-ас мы его в тюрьму посадим. Сча-ас..» [1, I; 176]. В этой шутке гораздо больше правды, чем представляется герою, это хорошо чувствует тринадцатилетний Петька, реагирующий на все утешения горьким плачем. Характерен другой пример: среди всех достопримечательностей Ленинграда едва ли не самое сильное впечатление на героев рассказа «Постскриптум» (1972) производит крепость, где «раньше сидели зеки» [1, VI; 9]. Описание тюрьмы и пыток занимает центральное место в письме Михаила Демина из северной столицы.

У путешествий с Запада на Восток и с Востока на Запад длинная история и, соответственно, богатейший семиотический ореол. В статье «Признание в любви» («Слово о “малой родине”») Шукшин писал:

 «Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной... Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе, и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая... Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина – каждому из нас – в дорогу, если, положим, предстоит путь обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки,  – с Алтая ...»  [1, VIII; 52].

Примечательно, что для Шукшина и его героев странствие на Запад – это «обратный путь», и символика его производна от образной доминанты в характеристике Алтая – «возвышение», «ясность поднебесная». Если далекие предки, по Шукшину, совершили путь восхождения к высотам духа и нравственности, то траектория движения их потомков –нисхождение, а иной раз и падение.

Урал как граница «своего» и «чужого»

Урал – рубеж между Европой и Азией, в пространственной модели Шукшина наделен дополнительной функцией: разграничивать «свой» и «чужой» миры. Как не без удивления узнают герои «Сельских жителей», перелет в Москву невозможен без посадки в Свердловске (заметим кстати, «сажать» означает еще и «арестовывать»).

 - В Свердловске, правда, сделаете посадку...
 - Зачем?
 - Надо. Там нас не спрашивают. Сажают и все. <...>
 - Нам в Свердловске-то надо самим попроситься, чтоб посадили, или там всех сажают?
 - Всех  [1, I; 89].

Закономерно, что мотив низвержения-падения также локально закреплен за Уралом. Жесткое приземление на картофельном поле предваряет все остальные бедствия Чудика в его уральском вояже. О происшествии, ставшем источником этого эпизода рассказа «Чудик», Шукшин вспоминает в набросках, опубликованных уже после его смерти и озаглавленных: «Только это не будет экономическая статья...». Текст этот, как и рассказ «Чудик», создавался в 1967 г.

«Один разок я имел удовольствие испытать нечто похожее на смертный испуг. Летел из Новосибирска в Москву, в Свердловске посадка на сорок минут. Снижаемся. Вот уж земля рядом, вот уж бетонная полоса летит назад... А толчка желанного все нет. Как потом объяснили знающие люди, пилот “промазал”. Наконец толчок, а потом нас начинает швырять из стороны в сторону так, что послышался зубовный стук и скрежет. Один храбрец, сосед мой, не пристегнулся ремнем, его бросило ко мне на колени, он боднул меня лысой головой, потом очутился у нас в ногах. <...> Потом мы стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминатор и обнаружили, что мы на картофельном поле. <...> Страх схлынул, и наиболее неутомимые уже пробовали острить:

 - Мы что, и в Москве таким же образом приземляться будем?
 - Нет, в Москве желательно сразу к похоронному бюро подрулить  [1, VIII; 69].

Весной 1967 г. редакция газеты «Правда» командировала Шукшина на Алтай для работы над статьей о причинах ухода молодежи из села. Писатель, конечно, не зря включил в черновик будущей статьи рассказ об аварийной посадке в свердловском аэропорту, подчеркнув при этом, что летел он тогда из Новосибирска в Москву (т.е. в направлении, обратном его нынешнему движению: Москва – Новосибирск – Бийск – Сростки). Мотив падения тесно увязывается с темой отрыва человека от почвы, от малой родины.

В наброске «Только это не будет экономическая статья...» Шукшин, предвосхищая статью «Признание в любви» (1973), семиотизирует перемещение и с Востока на Запад, и с Запада на Восток.

«Облака поредели, видно землю. Я смотрю вниз и думаю уже о том, как наши предки шли вот по этим местам. Шли годами, останавливались зимовать, выходили замуж по дороге, рожали. До чего упорный был народ! Ну вот ведь она, земля, останавливайся, руби избу, паши. Нет, шли дальше и дальше, пока в океан не уперлись, тогда остановились. А ведь это не кубанские степи и не Крым, это Сибирь-матушка, она “шуток не понимает”. <...> Лететь надоело. Как они по два-три года добирались до мест своих поселений! Впрочем, наверно, это становилось образом жизни – в пути. У меня отец – Макар, я где-то прочитал, что Макар – это путевой» [1, VIII; 70].

Шукшинская статья не была опубликована в газете «Правда». Поводом для отказа вполне могло стать несоответствие писательских наблюдений и размышлений первоначальному заданию. По Шукшину, уход молодежи из села – процесс естественный, неизбежный, хотя и не лишенный некоторого драматизма. Забвение «извечной крестьянской любви к земле», преодоление «тяги к ней» [[#Литература | [1, VIII; 68]] превращают русских в нацию кочевников, перечеркивают для человека возможность настоящего возвращения и воскрешения. Судьбы Ивана Любавина, Ольги Фонякиной, Егор Прокудина и многих других шукшинских героев убедительно доказывают это положение.

Проблема соотношения столицы и провинции в творчестве В.М. Шукшина

В программной для поэтической географии Шукшина статье «Признание в любви» Москва прямо не упоминается. Однако в рукописи автор скрыто полемизировал с хрестоматийно известным изречением политрука Клочкова «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва», когда заявлял: «Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот – есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом» [5. С. 69]. Писатель явно разделяет мнение не В.Г. Клочкова, а Кутузова, которому приписывают фразу, исполненную противоположного пафоса: «С потерей Москвы не потеряна Россия».

Шукшин вполне сознательно вмешивается в заочный спор двух исторических личностей, осмысляя опыт двух Отечественных войн. Совет в Филях, где Кутузов произнес свою знаменитую фразу, фигурирует в рассказе «Срезал» (1970). Главный герой этого произведения Глеб Капустин экзаменует очередного «знатного выходца» из деревни Новой на знание истории: «Выяснилось, что полковник не знает, кто велел поджечь Москву. То есть он знал, что какой-то граф, но фамилию перепутал, сказал – Распутин» [1, V; 72–73]. Ошибка полковника привносит в текст дополнительные значения. Москву сжигает не военный губернатор первопрестольной Растопчин, а «сибирский странник» Распутин. Уроженец Тобольской губернии, Григорий Распутин (Новых) в таком контексте ассоциируется скорее с захватчиком Наполеоном, чем с защитниками Москвы.

В рассказе «Срезал» тема завоевания Москвы не является центральной. Спор Глеба Капустина с полковником лишь предваряет основной сюжет «срезания» кандидатов. Несколько подробнее о проблеме соотношения столицы и провинции Шукшин высказался в рассказе «Жена мужа в Париж провожала» (1971). Главный герой Колька Паратов – «какой-то очень надежный, крепкий сибирячок» - на первой же странице уподоблен тем «ясноглазым, в белых полушубках» солдатам сибирских дивизий, которые в 1941 г. отстояли Москву от фашистов [1, V; 208]. Однако в дальнейшем через ряд характерных черточек Колька сближается как раз с агрессорами, а вовсе не с теми, кто оборонял столицу. Во время субботнего «концерта» он сначала «ломает голос» «по-тирольски», а потом и вовсе переходит на немецкий: «Фиер цванцихь» [1, V; 209]. В Москве герой оказывается сразу после армии, лихо завоевав гордую москвичку Валю: «Собралась вся Валина родня – смотреть Кольку. И всем Колька понравился, и Вале тоже. Смущало, что у солдатика пока что – одна душа да чубчик, больше ничего нет, а главное – никакой специальности. Но решили, что это дело наживное. Так Коля стал москвичом, даже домой не поехал, к матери» [1, V; 209]. Тщательно отобраны автором метафоры брака: для Вали он оборачивается «пленом» [1, V; 209], а для Кольки – «добровольной каторгой» [1, V; 212]. Каторга хоть и добровольная, но побег невозможен. Герой понимает, «что он тут сел намертво» [1, V; 209]. Только самоубийство освобождает его из московской неволи. Спасительное возвращение на родину (в описании которой как всегда узнается Алтай) в очередной раз оказывается возможным только в виртуальном пространстве мечты.

Сибирь как единственный путь спасения

Но несмотря ни на что идеализированный образ Сибири остается для Шукшина привлекательным на всем протяжении его творчества. О Сибири как возможной альтернативе похода на Москву думает в переломный момент восстания, накануне решающего поражения, даже Степан Разин. Впрочем, и для любимого шукшинского героя этот, может быть, единственный путь к спасению закрыт. «Сибирь для Разина – это Ермак, его спасительный путь, туда он ушел от петли. Иногда и ему приходила мысль о Сибири, но додумать до конца эту мысль он ни разу не додумал: далеко она где-то, Сибирь-то» [1, IV; 266].

А. И. Куляпин

Список литературы

1. Шукшин В.М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. Барнаул, 2009. С. 71–72. Далее это издание цитируется в тексте статьи с указанием тома и страницы в скобках.
2. Топоров В.Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 22.
3. Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 3. Таллинн, 1993. С. 102.
4. Аннинский Л.А. Комментарии // Шукшин В.М. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. М., 1992. С. 551.
5. Шукшин В.М. Вопросы самому себе. М., 1981. С. 69.