Очерки Н.А. Кострова о трансграничных территориях Сибири

Роль очерков Н.А. Кострова в репрезентации сибирского трансграничья

Проблемам методологии изучения трансграничья в социально-философском и социо-культурном аспектах, выдвинутых сегодня на первый план, и ее истории посвящен целый ряд специальных работ, в том числе сделанных на сибирском материале (см. [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10]). Однако в историю осмысления и репрезентации трансграничья, в частности, сибирского, до сих пор не вписано имя российского историка и этнографа, автора множества трудов по истории, социологии, этнографии Сибири, Н.А. Кострова (1823-1881) (см. [11. С. 143-154]). Его очерковое наследие практически не изучено, а его сочинения не введены в научный оборот.

Между тем очерки Кострова (около 200) (см. [12]), несмотря на их документально-художественную природу, представляют собой показательную систему, которая дает обширный материал для постановки вопроса о вкладе Кострова в становление теоретико-методологических подходов к изучению Сибири как трансграничного региона. Особое внимание Кострова привлекают географическое положение, история описываемых им территорий, быт, культура, фольклор их жителей, взаимоотношения многоликого населения Сибири. Всё это ему, выпускнику юридического факультета Московского университета, прибывшему в 1846 г. по просьбе генерал-губернатора Восточной Сибири в Красноярск на должность чиновника особых поручений при енисейском губернаторе, представлялось «чужим», «инородным» и в то же время интересным и важным объектом исследования, который освещался автором на протяжении тридцати лет.

Традиции предшественников в очерках Кострова

Прежде всего отметим, что многие статьи Кострова опираются на опыт его предшественников в изучении Сибири. Это свидетельствует не столько о «компилятивном характере» его работ, о чем пишет Н.В. Васенькин [12. С. 37], сколько о желании встроиться в общенаучный контекст исследования интересующих его тем и проблем. Он обращается к богатым исследовательским традициям, в том числе методологического плана, таких известных исследователей Сибири, как Г.И. Спасский, Е. Пестерев, Г.Е. Щуровский, М.М. Геденштром, Ф.П. Врангель, Н.С. Щукин, А.Ф. Миддендорф, С.С. Шашков, Г.Ф. Миллер, П.С. Паллас, И.Г. Гмелин и др.

Петр Симон Паллас (1741-1811 гг.)

В русле этих традиций Костров видит своей важнейшей задачей сбор и представление читателю эмпирического материала об изучаемых им территориях. Показательно при этом, что в первую очередь его привлекают пространства, отличающиеся множеством границ и трансграничьем. Однако в очерках Кострова речь идет, как правило, о природных, естественных границах, каковыми в описаниях выступают, прежде всего, реки и горы. Границы как некая экономическая, политическая, государственно-административная определенность, разделяющая пространство на отдельные части, в сочинениях Кострова либо не указываются вообще, либо размыты. Подход Кострова к описанию границ и трансграничья следует назвать историко-географическим.

Особенности понимания границ в очерках Кострова

Граница как естественный рубеж

В статьях Кострова детально, с опорой на документально подтвержденные или лично добытые факты созданы картины той или иной территории, взятые в их пространственно-временных рубежах, которые отличаются, в представлении автора, отсутствием точности и постоянной, хотя на первый взгляд, и весьма незаметной, изменчивостью, ибо установлены природой и ее жизнью во времени и пространстве. Так, например, статья «Аскыс», опубликованная в «Енисейских губернских ведомостях» в 1858 г., открывается опровержением научного описания реки Аксыс в статье известного гидрографа И.Ф. Штукенберга из «Энциклопедического лексикона» А.А. Плюшара (Спб., 1835), в которой, по словам Кострова, «нет почти ни одного слова правды» [13. 1858. №51. С. 93]. Он уточняет название реки, его этимологию, указывает ее ширину, длину, исток, находящийся близ «высоких покрытых снегом» гор, «называемых Карлеган-тау или Карлыхан», уточняя, что это не одна гора, как об этом пишет Штукенберг, «а целый обширный хребет, выходящий из Алтая» и «отделяющийся от Саянских гор Абаканом», главнейшим притоком которого является Аксыс [13. С. 94]. Как видим, в данном описании местность от местности отделяется горами, притоками рек, причем Карлыхан выходит за границы Алтая в Минусинский округ Енисейской губернии. Так же свободно, являясь естественной границей, нарушает рубежи округов и губерний, установленных человеком, и река, объединяющая административно разделенные территории. В этом плане характерен параллельный рассказ о течении реки и направлении дороги на Томь. Творение рук человеческих, она с 1840 г. идет от Большого Аксыса «через высокую гору Уленни-Сын (по-русски, Поклонную) и через небольшую речку Балыясу (по-русски Рыбную)», пересекая все природные границы и объединяя разделенные горами, реками и болотами территории [13. С. 95].

Историческая ретроспектива границы

Географическое пространство с его границами, естественными и установленными людьми, рассматривается Костровым в исторической ретроспективе. Так, дорога до Кузнецка определяется Костровым как «самая старинная» и маркируется историческим событием – путешествием по ней студента Кашкарова, посланного для исследований Иртыша Палласом, а также событиями историко-экономического характера: дорога способствовала развитию торговли «между Томью и Енисеем». Описание Поклонной горы сопровождается рассказом о том, как «в прежнее время… здесь татары поклонялись солнцу, да и теперь еще питают к ней особое уважение, привешивая к растущим на ней деревьям пряди лошадиных волос и бросая на вершины ее древесные петли» [13].

Спасский Григорий Иванович (1783-1864 гг.)

Аскыс и Абакан тоже ассоциируются у автора с определенной исторической эпохой – временем управления сагайскими татарами башлыком Амзором, принявшим святое крещение и наименованным Федором. Именно он построил в улусе в 1771 г. деревянную церковь Св. Апостолов Петра и Павла. На месте этого улуса возникло село Аскысское, в котором «соединились все веры, потому что сюда сходились и татары-христиане, и татары-язычники» [13. № 52. С. 96]. Костров описывает день престольного праздника в этом селе, обязательным элементом которых, наряду с традиционными христианскими обрядами, являются скачки с установлением пари на деньги. Достопримечательностью села являются два камня, принесенные с одного из курганов и названные Старухой-камнем (или Куртвяк-таш) и Мужчиной-камнем (Киджи-таш). Дети, играя, стерли на первом все высеченные рисунки, а ранее, по описанию Г. Спасского, этот камень с разных сторон был украшен изображениями женского бюста, мужчины, младенца с остроконечной шапочкой на голове, верблюда. На втором рисунки (мужская фигура по грудь, человек на лошади с копьем, человек с огромным луком, двугорбый верблюд и др.) стерло время.

Как видим, почти всё описанное геопространство осмыслено Костровым, по сути, как пространство природных, прежде всего, границ и их пересечений, на котором в рассмотренном очерке он выделяет этнокультурный ареал сагайских татар, представленный как контактная зона мультикультурных взаимодействующих сообществ, т.е., выражаясь современным научным языком, зоной трансграничья. В частности, Аскысское село, возникшее на месте татарского улуса близ устья Аскыса, осмысливается Костровым как трансграничная территория. Ее важнейшим признаком Костров считает сложные связи культурных и религиозных традиций приграничных областей, возникающие как результат многолетнего и многостороннего взаимодействия народов, населяющих эти области. Пространственно-временные перемещения отдельных элементов культур делают возможным соединение несоединимого, например, как показали наблюдения Кострова, «шаманства и христианства». Правда, точности ради, следует отметить, что Костров акцентирует продиктованную имперской идеологией мысль торжества христианства «в самом гнезде шаманства» [13].

Трансграничное пространство в очерке «Бельтиры»

Важные акценты в представлениях о трансграничных пространствах, имеющие методологическое значение, находим в очерке «Бельтиры», опубликованном в 1857 г. «Записках Сибирского отдела Императорского Российского географического общества», а в 1858 г. очерк был перепечатан в «Енисейских губернских ведомостях». Он посвящен еще одной этнографической группе хакасского народа, являющейся частью сагайцев – бельтирам.

Н.А. Костров очерк «Бельтиры» (1857)

Вновь отталкиваясь от статьи о бельтирах из «Лексикона Плюшара», Костров указывает на множество неточных и даже недостоверных фактов в ней. Прежде всего, он отмечает, что исстари жившее по берегам Юса и Абакана племя живет теперь только по берегам средней части Абакана и его протоков в Енисейской губернии. Костров не сомневается в том, что с Юса бельтиры были оттеснены качинскими татарами, которые, «вытесняя киргизцев, вместе с русскими казаками заняли самые лучшие места по Белому и Черному Юсам». После этого бельтиры жили «по таежным горам нынешнего Кузнецкого округа» и «терпели тут много притеснений от горных калмыков, которым они должны были платить подать, а потому были принуждены снова удалиться на север, на русскую почву», где «поступали с ними не лучше» [13. № 48. С. 76]. Однако, подчеркивает очеркист, именно русские научили их земледелию.

«Качинские татары» Н.А. Кострова (1852)

Как видим, Костров обращается к барьерным функциям границ, которые нередко оборачивались враждой и конфликтами в трансграничных территориях. Он заостряет внимание на частых перенесениях природных, этнических границ в подобных пространствах с помощью военной силы, причем он связывает это не столько с политическими или экономическими интересами (бельтиры, например, безболезненно пережили переход населяемой ими местности из Томской области в Минусинский округ Енисейской губернии), сколько с ментальными особенностями конфликтующих народов.

Так, для вытеснявших бельтиров с их земель инородцев расширение границ обитания есть единственный способ выживания, тогда как бельтиры, стремясь сохранить свою национальную идентичность, безболезненно присоединяются к другой культуре как элементу региональной идентичности. Пространство само по себе, с точки зрения Кострова, для них не столь значимо, они сами способны придать ему необходимые им смыслы. В связи с этоми Костров специально подчеркивает долгие научные споры о происхождении бельтиров (одни относят их к татарам, другие, например, Ю. Клапрот, к тюркскому племени, третьи считают их за финнов), предлагая их называть «отатарившимися финнами». У бельтиров, по наблюдению Кострова, «нет общего облика, общей физиогномии: иногда встретите совершенно русское лицо, иногда монгольское и татарское <...>. Физиогномий чисто финнских мне видеть не случалось». Язык бельтиров «один и тот же, каким говорят сагайские татары. От качинского и кайбальского наречия он … отличается только особенным пристрастием к букве дж». Бельтиры могут жить и оседло, и как кочевники, причем их дома не уступают домам русских крестьян, а юрты такие же, как у «других здешних инородцев» [13. № 49. С. 81–82]. Их брак освещается православной церковью и сопровождается различными инородческими обрядами. Будучи христианами, они имеют шаманов. Рожденные ими дети носят два имени – христианское и языческое. Упомянутые Палласом и Спасским обычаи погребения бельтиров, сближающие их с финнами, по словам Кострова, уже давно не существуют. В кибитках бельтиров можно увидеть деревянные иконы Св. Николая и Богородицы Казанской, а перед юртами могут быть повешены шкурки диких животных, которых они, как полагает цитируемый Костровым Спасский, они «содержат» едва ли не вместо Бурханов (божества).

Историко-статистический очерк «Город Кузнецк»

Результатом столкновений «русских пришельцев» и инородцев, которых первые называли всех татарами, было и создание новых острогов, перераставших потом в сибирские города. Например, в статье «Город Кузнецк» (1880), по типу которой написан ряд других статей, названный автором «историческо-статистическим очерком», подробно рассмотрены столкновения татар и пришедших им на помощь киргизов с русскими казаками, с чем было связан выбор местоположения Кузнецкого острога.

Любопытно, что Костров считает необходимым сопроводить историческое, документальное повествование изложением преданий татар о постройке Кузнецкого острога. Согласно этим преданиям, на месте острога раньше жили абинцы. Когда русские не смогли взять их укрепление, они прибегли к хитрости: через подкоп проникли в укрепление, и абинцы признали их власть над собой. Узнав о происшедшем, русский царь заинтересовался, каким ремеслом занимается завоеванный народ. Узнав, что большая его часть – кузнецы, он велел, чтобы выстроенный на их земле город назывался Кузнецком. Сами же абинцы стали называть город Аба-тура, Абинский город или Отец-город.

Не признавая Кузнецк русским городом, инородцы не желали в нем селиться, не раз бунтовали, пытаясь освободиться от русской власти. Основываясь на преданиях, теленгуты, поддерживаемые татарами, не раз нападали на Кузнецк, проникали в город обманом, убивали множество горожан, вывозили из него многие товары, разносили слухи о подходе большого китайского войска к Кузнецку с целью покорить его себе, приводя в ужас и городское начальство, и горожан.

Костров приводит несколько преданий о попытках инородцев завоевать Кузнецк. Среди них рассказ о нападении загадочного народа чудь (собирательное древнерусское название ряда племен и народностей прибалтийско-финской группы) на город, о спасении города двенадцатилетним мальчиком, один на один сразившимся с тюркским племенем туканцев. Интересно, что сохранились предания и о победах русских в борьбе за Кузнецк. Костров приводит предание о телеуте Алаганчике, о некоем Серебренникове, отличившемся при одном из набегов калмыков на Кузнецк. Во многих инородческих преданиях бытует мотив предводительства русского войска седым стариком на белом коне, осеняемым огненным столбом высотой до неба. Позднее русские признали, что в инородческких преданиях речь шла об Илье-пророке, имя которого стало чествоваться в Кузнецке и его окрестностях.

Предметом внимания Кострова являются территориальные споры как отличительный признак трансграничных территорий, что выводило автора на осмысление границ, их пересечения, переноса, взаимоотношений приграничных пространств и т.д. как динамичного и, самое главное, социального и социокультурного явления. Представленная в статье о Кузнецке модель трансграничных взаимодействий как конструирования социального и культурного опыта, на разных уровнях и на разных этапах развития транграничных территорий, дополняет модели, выстроенные в рассмотренных выше очерках Кострова. В ней обозначена зависимость напряжения, развития социальных взаимодействий и взаимосвязей от стремления противоборствующих сторон расширить свое пространство в трансграничном регионе.

Социокультурный подход к сибирскому трансграничью в очерках Кострова

Большой интерес представляет «Обзор этнографических сведений о самоедских племенах, обитающих в Сибири» Кострова, вышедший в Санкт-Петербурге отдельным изданием в 1879 г. Используя социокультурный подход, автор начинает обзор с мысли о возможности классификационного разделения северо-западной Сибири, «в отношении обитающих в ней инородческих племен, на две полосы: западную или Угорскую, и восточную, или Самоедскую». Первую заселяют финские племена: вогулы и остяки, вторую – самоеды, составляющие, по мнению Кострова, «переход от финского племени к турко-монгольскому». Однако далее он указывает, что «при таком разграничении финского и самоедского племен, годном только для общего и более наглядного обзора их расселения, не должно упускать из виду того обстоятельства, что как те, так и другие, занимают значительные пространства и вне означенных пределов». Причем самоеды в значительно большем размере «переступили означенные выше границы» [14. С. 3], выйдя далеко за пределы своей родины – верхней долины Енисея и Саянских гор.

«Обзор этнографических сведений о самоедских племенах, обитающих в Сибири» Н.А. Кострова

Продолжая классификацию, Костров делит самоедов на северную и южную группы. Заслуживает внимания критерий такого разделения: «Первая до сего времени значительно сохранила еще в главных чертах свою народность <...>. Вторая группа... состоит из самоедов или обрусевших, или отатарившихся, или омонголившихся» [14. С. 4]. Далее автор выделяет три ветви северных самоедов: юрацких самоедов, тавги-самоедов и остяко-самоедов, и несколько ветвей южных самоедов: томские самоеды, камасинцы, карагасы, кайбалы, маторы, бельтиры и сойоты.

Свой обзор Костров продолжает подробным анализом научных работ предшественников о самоедах. Его интересуют, главным образом, этнографические исследования, что, с точки зрения Кострова, «вполне соответствует всем требованиям современной науки» [14. С. 17]. Начало изучения самоедов под этим углом зрения он связывает с именами Миллера, Гмелина, Палласа, Лепехина. Первые «обстоятельные сведения» о сибирских самоедах, по мнению Кострова, были собраны спутником Палласа в его экспедициях, студентом В.Ф. Зуевым, впоследствии ученым-естествоиспытателем, этнографом, академиком Санкт-Петербургской Императорской академии наук. Внимание Кострова привлекает вывод Зуева о том, что северные самоеды, проживающие в местах, заселенных остяками, практически смешались с ними. Заметки Зуева, включенные Палласом в его сочинение «Путешествие по разным провинциям Российского Государства» (Спб. 1786–1788), а также Ф.И. Белявского и др. интересны Кострову и своим эмпирическим материалом о внешнем виде самоедов, их одежде, религии, занятиях и промыслах.

Отношение очеркиста к трудам М.А. Кастрена

Особое значение Костров придает трудам М.А. Кастрена, российского филолога, исследовавшего финно-угорские и самодийские языки и фольклор. Преимущество Кастрена перед другими исследователями самоедских племен Костров видит в том, что «он принялся за занятия подобного рода... во всеоружии лингвистики, отлично знакомый с финскими наречиями и, изучив, насколько это было необходимо, некоторые восточные языки» [14. С. 7].

филолог М.А. Кастрен (1813-1852)

Почти всегда положительно оценивая результаты и выводы исследований своих предшественников, Костров решительно опровергает мнение П.И. Третьякова, автора сочинения «Туруханский край, его природа и жители» (1871), согласно которому юраки и самоеды составляют два различных племени. Принципиальным для него оказалось и уточнение мысли ряда ученых о чисто самоедском или чисто тюркском происхождении камасинцев. Вслед за Кастреном (а иногда и оспаривая его) Костров настаивает на том, что «камасинцы, состоящие из трех улусов: Угумакова, Абалакова и Ачульского, представляют смесь тюрков с самоедами. Угумаковский улус состоит весь из тюрков или татар и говорит тем же самым языком, каким говорят качинские татаре, живущие в долине Енисея. Жители Абалаковского улуса говорят языком самоедским, смешанным с татарскими словами. Что касается до Агульского улуса, то он состоит из потомков древних коттов, народа родственного с енисейскими остяками. Абалаковский улус камасинцев, по мнению Кастрена, есть ничто иное, как колония самоедов, вышедшая из Саянских гор. Но только языком и ограничивается сходство их с самоедами; по религии жители этого улуса христиане, а в большей части других отношений – татаре. Они носят татарское платье, держатся татарских обычаев и даже в чертах лица обнаруживают помесь с татарами. Самоедского в них осталось только то, что они занимаются оленеводством, и леса предпочитают степям» [14. С. 10].

Того же мнения придерживается Костров и в отношении карагассов, проводя идею взаимопроникновения культур, весьма распространенную в XIX в. среди представителей теории диффузии культур, получившей свое начало в антропогеографической школе немецкого социолога, географа, этнолога Ф. Ратцеля и, в свою очередь, давшей начало школе «культурной морфологии» этнографа Л. Фробениуса, теории «культурных кругов» Ф. Гребнера и культурно-исторической школе В. Шмидта.

Фридрих Ратцель (1844-1904)

Последовательно останавливается Костров на отмеченных Кастреном случаях, когда укоренение иной культуры в культуре народа-восприемника приводит к исчезновению последнего. Первым признаком этого, считает очеркист, является исчезновение языка. Так случилось с кайбалами и маторами: «Кастрен нашел, что из семи родов, которые составляют племя кайбалов, четыре самоедского происхождения, а три – остяцкого. Это мнение основано им на языке, который еще помнили некоторые престарелые кайбалы. Маторы составляют один из самоедских родов кайбалов. Маторский язык ныне совершенно исчез. Как кайбалы, так и маторы совершенно отатарились» [14. С. 13]. То же самое произошло с сойотами, проживающими в Тункинском крае – они «совершенно обурятились, не сохранив никаких преданий о своем самоедском происхождении». Костров приводит и мнение русского географа и натуралиста Г.И. Радде, согласно которому «сойоты составляют совершенно особенное племя, в котором кровь северного самоеда соединена с южною тюркско-татарскою кровью. Теперь это племя говорит монгольским наречием, употребляемым и у бурят. Сойоты утверждают, что они забыли родной язык и полагают, будто урянхи на монголо-китайской границе – их братья» [14. С. 14].

«Образцы народной литературы самоедов»

Продолжением «Обзора этнографических сведений о самоедских племенах, обитающих в Сибири» Кострова можно считать его сочинение, вышедшее также отдельным изданием в Томске в 1882 г. под названием «Образцы народной литературы самоедов» (перепечатано из «Томских губернских ведомостей»). Мысль об укоренении у самоедов русской культуры и христианства как их пути к прогрессу и выходу из варварства и дикости является центральной в этой статье: «xpистианство и культура должны в непродолжительном времени пустить корни между ними (самоедами. – И.А.)» [15. С. 1]. Это долженствование, очевидно, диктуется, с одной стороны, идеологией Просвещения, а с другой – имперской идеологией.

Исходя из геополитических амбиций государства, Костров так представляет будущее сибирских самодийцев: «Судьба самоедов, без сомнения, будет заключаться в том, что они поселятся» в тундре на берегах рыболовных рек, плодородных и удобных для скотоводства, «и оленеводство променяют на рыболовство и скотоводство. Pycские показали уже им прекрасный пример в этом отношении: при всех больших реках находятся уже небольшие русские колонии, из которых некоторые достигли необыкновенного благосостояния. В некоторых местах бедные самоеды последовали уже их примеру» [15. С. 1].

Однако Костров предвидит и отрицательные моменты такого окультуривания как модели взаимосвязей в трансграничных территориях Сибири: «опыт показал, что в подобных случаях они (самоеды. – И.А.) теряют свою народность и делаются более и более русскими; это-то самое и отвлекает самоедов от всяких попыток к оседлости, потому что народность свою они считают выше всего и готовы пожертвовать для нее всеми благами жизни» [15. С. 1]. Проводя границу между русскими поселенцами и самоедами как цивилизационную, Костров уверен, что «во всяком случае, они (самоеды. – И.А.) недолго еще могут сохранять эту свою народность, потому что даже если бы они держались въ самом строгом отделении отъ русских и если бы ушли в самые недоступные тундры, цивилизация преследовала бы их и там, а, по мере сближения с нею, в той же мере увеличивались бы и потребности их» [15. С. 1-2]. Неизбежной платой за цивилизацию как объективно наступающий прогресс для самоедов будет, считает Костров, потеря их языка, религии и обычаев. Бедность самоедов может привести их и к необходимости уйти в услужение русским колонистам, но и в этом случае они вынуждены будут проститься со своей «народностью», что, по мнению Кострова, равно вымиранию. Он прямо называет самоедов вымирающим народом, потомство которых едва ли будет знать о том, что когда-то существовал такой народ [16. С. 15].

От самоедов для истории уже почти ничего не осталось, продолжает Костров, кроме памятников «народной литературы». Среди них – предания, большая часть которых посвящена теме вытеснения самоедов другими племенами с их родных территорий. Сюда же входит некоторое число богатырских и лирических песен (Костров приводит тексты богатырских песен о богатыре Кат-Ман-Пуче, камассинской песни о молодой Дадыгат и лирических «Плач жены на смерть мужа», «Мщение жены», «Мщение мужа», «Свадебная песня» и др.). Самое главное, считает Костров, это – самодийское отношение к этим песням и певцам, сама неповторимая манера их исполнения, что может быть утрачено навсегда. Способ исполнения самодийских песен он описывает, опираясь на Кастрена: «С религиозным почти благоговением прислушиваются они к каждому слову, срывающемуся с уст певца. Точно так же, как и шаман, сидит певец на скамейке или на сундуке посредине юрты, а слушатели располагаются вокруг него. В Томской губернии Кастрен заметил, что певец старается выразить телодвижениями участие, принимаемое им в своем repoе. Тело его трясется, голос дрожит, левою рукою он беспрестанно закрывает глаза, полные слез, а в правой держит стрелу, обращенную oстрием к полу. Слушатели сидят, обыкновенно, безмолвно; но, когда богатырь погибает или взвивается на крылатом орле к облакам, у них вырывается громкое хее, соответствующее нашему ура» [16. С. 9-10].

Описания жизни якутов в «Очерках юридического быта якутов»

По контрасту с самоедами дается описание жизни, быта и культурных традиций якутов в «Очерках юридического быта якутов», опубликованных в Санкт-Петербурге в 1878 г. Представляя еще одну модель социокультурных отношений разных народов, населяющих трансграничные территории, Костров видит главное отличие якутов в том, что, «не смотря на ... разбросанность» их расселения по Сибири, они являются самым многочисленным инородческим племенем и «почти везде сохранили свои племенные особенности – облик, язык, нравы, обычаи, одежду, и не только не поддались влиянию окружающих их других народностей, но даже подчинили их своему влиянию» [17. С. 3-4]. Говоря о тунгусах, живущих вместе с якутами, автор подчеркивает, что «тунгусское племя долганов совершенно объякутилось; во многих местах Якутской области то же самое постигло даже русское население». «По этой причине, – пишет Костров, – племя якутов, способное и даровитое, хотя и с большими недостатками, заслуживало всегда особенного внимания со стороны наших ученых путешественников» [17. С. 4].

Н.А. Костров «Очерки юридического быта якутов» - СПб., 1878

Определяя новизну и актуальность своей работы, Костров указывает на обращение к почти совсем не изученной проблеме «юридического быта» якутов, однако, исходя из междисциплинарности вопроса, открывает свое исследование этнографическими сведениями, в первую очередь отмечая, как он это обычно делает, их достоверность. Последняя подтверждается авторитетными источниками приводимых данных: называются работы И.Г. Георги, Спасского, Геденштрома, Врангеля, Щукина и др. исследователей Сибири.

Описывая историю расселения якутов по Сибири, их внешний вид, язык, Костров постоянно указывает на принадлежность якутов к тюркскому племени и «близкие сношения» с бурятами, «народом монгольского племени». При этом он обращает внимание на то, что «селиться обществом» у якутов «не в обычае», что их жилища «чрезвычайно рассеяны», объясняя эту особенность якутским менталитетом, в частности, их «сильной наклонностью к уединению и отчуждению», стремлением «уклониться, где только можно, от взаимных связей с другими», и это при радушном гостеприимстве якутов и их готовности поделиться, «чем только богаты хозяева» [17. С. 9].

Это, считает Костров, сказывается на сохранении якутами традиций во всех сферах жизни, включая религию. Будучи почти все крещенными, иногда насильно, они придерживаются языческой веры, шаманства, обожествляющего природу и отличающегося поклонением духам «“хозяевам“ различных явлений природы». Каждое естественное явление, каждая форма Mиpoвой жизни, объясняет Костров, имеет у якутов своего духа-властителя. «Пространства воздуха, воды, горы, лесa, планеты, самая внутренность земли, все это наполнено легионами духов. Рядом с духами в шаманской религии стоят души умерших людей и фетиши-идолы естественные и не естественные. Одни из этих идолов представляются существами живыми, личными; другие же считаются только вместилищем, местопребыванием известных духов, которые таким образом делают для человека удобным непосредственное сношение с ними» [17. С. 15-16].

Костров подробно останавливается на описании роли шаманов в жизни якутов: они добиваются милости злых духов жертвоприношениями, заклинаниями и т.п., в чем Костров видит эксплуатацию шаманами простодушных якутов: «Вообще шаманство состоит в кривляниях, криках и грубом обмане, будто шаман колет себя ножем, что весьма приметно для наблюдательного зрителя». К сожалению, замечает Костров, «Къ сожаление, многиe рyccкиe столько же верят шаманам, сколько и якуты, и даже рассказывают, что шаман, отрезав себе голову, кладет ее на пол; пошаманив же несколько минут без головы, ставит ее на шею, и голова тотчас прирастает» [17. С. 37-38].

Подробно описана вера якутов в девять небес и иерархия якутских богов, похоронные, свадебные обряды, традиционные праздники, отражающие мифологическое сознание этого народа, практически не тронутое временем и взаимодействиями с христианским миром. Сохранили якуты и традиционное пение-импровизацию, и знаменитые устные обращения к богам, и родственные браки (инцесты).

Во второй половине статьи автор приступает к описанию юридической стороны жизни якутов, что, однако, тоже оборачивается бытописанием. Так, например, Костров описывает наказание за преступление: «На оскорбление чести девушки якуты смотрят довольно равнодушно; но если кто-либо из мужчин оскорбит замужнюю женщину, например, собьет с головы ее шапку или сорвет платок, то это считается, что он лишил ее доброго имени, и за такое действие оскорбитель судится по всей строгости народным обычаем, подвергаясь в пользу обиженного штрафу от 10 до 25 рублей» [17. С. 33]. Или: «Произведено ли воровство днем пли ночью, со взломом или без взлома, на это не обращается никакого внимания. Но если нет явных улик, то обвиняемый обыкновенно освобождается от всякого взыскания. Часто бывает, что в таком случай тот, кто обокраден, заключает словесное или письменное условие, при свидетелях, с оподозревавшимся в воровстве в том, что, если последний попадется еще раз хоть в какой-нибудь краже, то он должен заплатить ему втрое и цену той вещи, похититель которой не открыт» [17. С. 35].

Отдельно Костров останавливается на отношениях якутских родов до покорения их русскими «завоевателями» Сибири. Это было время беспрестанной войны. Управление якутов русскими воеводами началось с огромных налогов и притеснений, их бунтами и набегами на русские остроги. «Огнестрельное оружие русских, конечно, везде торжествовало; якуты были усмиряемы и забираемы в плен. Пленникам не было никакой пощады», отмечает Костров и далее приводит примеры жесточайших наказаний якутов русскими воеводами. Только жизнь улусами, где все разбирательства происходила на сходках, остановила внутренние раздоры. К российской власти якуты приспособились весьма своеобразным способом: «Якут под пменем власти разумеет такую всемогущую силу, которая может делать все, против которой идти, как против судьбы, невозможно, но которая, тем не менее, может ослабить свое карающее действие, если ей, как злому духу, будут принесены своего рода жертвы». Государя императора, при этом, якуты называют Красным Солнышком» [17. С. 38].

В заключении Костров еще раз подчеркивает, что «pyccкиe обычаи не имеют никакого влияния на быт якутов, а напротив, язык и обычаи якутов во многих местностях Якутской области сделались всецело достоянием русского населения. Даже в самом Якутске старушки нередко толкуют между собою по-якутски. В обществе, между всеми классами, язык этот господствует, как в других местах недавно господствовал французский. Нет ни одного жителя, который не знал бы по-якутски. Да и не удивительно: в доме нянька – якутка, кухарка – якутка, работник, кучер – все якуты. Дитя, с появлением чувства слуха, поражается звуками якутского языка; поступая в исправление обязанностей гражданина, имеет дело по большей части с якутами. Здешний житель, от обращения с ними, нечувствительно перенимает все их обычаи и лучше говорить по-якутски, нежели по-русски» [17. С. 42-43].

Осмысление «границы» как территории «нового пространства» в очерках Кострова

В статье «Енисей на пространстве Минусинского округа» (1860) Костров обращается к осмыслению трансграничья в аспекте исторически сложившихся связей между Россией (Сибирью) и Китаем в приграничных областях. Ключевым здесь оказался политический смысл границы и трансграничья. Пограничный знак, поставленный на высокой горе пограничным комиссаром Е. Пестеревым в 1727 г. вследствие договора, заключенного чрезвычайным посланником графом С.Л. Рагузинским-Владиславичем с китайским посланником Церен-Ваном, разделяет пространство, в представлении Кострова, настолько принципиально на «свое» и «чужое», что сохранность этого и других пограничных знаков оказалось необходимым проверять ежегодно, в разные месяцы, что вошло в обязанность пограничных казаков. Показательным для Кострова является и тот факт, что первая речка, впадающая в Енисей в черте нашей границы, естественный рубеж России и Китая, была названа Пограничной.

При этом Костров обращает пристальное внимание на отношения пограничных казаков с саетами, китайскими монголами, тысячами кочующими по левому берегу Уса, по карте принадлежащему России. Казаки «ведут с ними довольно значительную беспошлинную торговлю, променивая им выделанные кожи, ножи, топоры, таганы и другие железные поделки и выменивая у них разные невыделанные звериные шкуры, дабу, китайку (хлопчатобумажные и шелковы ткани. – И.А.), иногда плохого сорта фанзы (китайское традиционное жилище. – И.А.) и китайский табак» [13. 1860. № 5. С. 18]. Необходимо обратить внимание на проводимую Костровым через весь очерк мысль о необычайном богатстве приграничного Минусинского округа, которое пока можно назвать только потенциальным, поскольку крайняя удаленность от центральной России и отсутствие надежных путей сообщения не позволяет устанавливать с ним внутренние взаимосвязи. Обозначенный как принадлежащий России, округ остается абсолютно не освоенным, и даже отношения с близкими приграничными территориями Китая тоже не развиты, ограничиваясь, по сути, нелегальной торговлей между пограничными казаками и саетами.

В более позднем очерке «Торговые сношения Томской губернии с Монголией» (1876) Костров делает ведущим подход к трансграничью как к территории формирования нового пространства и новых отношений народов, его населяющих. В центре внимания автора идея развития приграничных областей Томской губернии и северо-западной Монголии. Цель очерка он усматривает в представлении «видов» на эту территорию в будущем.

Как всегда предлагая читателю исторический обзор «торговых сношений жителей Томской губернии с пограничными монголами и китайскими караулами», начиная с первых опытов, которые «производились посредством калмыков-двоеданцев, кочевавших на границах двух империй н принявших в 1865 году русское подданство», Костров последовательно рассматривает все этапы этого процесса: «потом паши торговцы вошли в непосредственные опошения с монголами и китайцами, содержащими пограничные пикеты, и стали вести довольно оживленную торговлю въ урочище Кош-Агач; наконец, в последнее время, русские торговые караваны стали проникать, уже въглубь Монголии, до городов Улясутая и Кобдо, а Кош-Агач остался только пунктом, где находятся склады русских товаров и откуда караваны выступают за границу» [24. С. 1].

Описываемые территории выступают пространством постоянного преодоления препятствий в стремлении соседствующих народов укрепить свою роль в жизни края и граничащих государств, определять их будущее, формировать их образ. «...торговля была довольно выгодна, – отмечает Костров, – но она встречала препятствия к дальнейшему своему развитию, во-первых, в том, что китайские начальники пограничных караулов принуждали монголов уступать им свои товары для перепродажи русским с значительною надбавкою цен, а во-вторых, потому, что они, не получая, вследствие постоянных смут в Китае, исправно своего жалованья, брали русские товары в кредит и замедляли уплату, иногда же вовсе ничего не платили. Эти обстоятельства побудили наших торговцев выйти из такого зависимого положения и попытаться завести сношения прямо с ближайшими торговыми пунктами Монголии» [18. С. 2].

В условиях удаленности от центральной России развитие торговых отношений сибирских губерний с граничащими государствами, считает Костров, есть мощный двигатель формирования трансграничья как нового во многих отношениях, кроме экономического, пространства, как своего рода, модель будущего. Так, например, очеркист пишет о необходимости прокладки колесных дорог на рассматриваемых им территориях. Следствием этого явится активизация не только торговли, но и миграции русского населения, «что будет иметь весьма важное значение при водворении и развитии в этом крае земледельческой, мануфактурной и торговой промышленности. В виду этого Кабинет Его Императорского Величества согласился па колонизацию некоторой части Алтая, а именно левого берега р. Катуни и долины р. Чуи, но предварительно пожелал иметь подробные по сему соображения, с нанесением на карту как земель, предположенных в надел русским переселенцам, так и остающихся в пользовании калмыков» [18. С. 11]. С заселением долин Алтая переселенцами из России Костров связывает и добычу и переработку полезных ископаемых края, на которые наблюдается большой спрос в той же Монголии и Китае.

Как видим, Костров мыслит системно, увязывая в один узел развитие экономики, политики, социологии и культуры как результат многоуровневого и системного взаимодействия трансграничных пространств. У автора очерка «нет ни малейшего сомнения, что правительство без задержания возвратит все издержки, употребленные на дело, имеющее целью распространение сбыта русских произведений за границею, следовательно, на дело, имеющее целью общегосударственную пользу» [18. С. 13].

Особый интерес представляет в связи с этим публикация Костровым «Проекта о завоевании части Китая», составленного колыванским и иркутским генерал-губернатором И.В. Якоби. Предваряя публикацию проекта, копию с которой Костров снял в 1850 г. в Красноярске, исторической справкой о Якоби, автор публикации так формулирует свою позицию в отношении данной личности и связанного с ним громкого процесса: «зачернил сибиряков в мнении правительства и чуть не в мнении всех русских». Однако документ (первая часть проекта, касающаяся русско-китайских границ) он считает нужным представить широкой публике как интересный с исторической точки зрения. Проект содержит предложения по расширению российских границ с Китаем с использованием военной силы. Никак не комментируя опубликованный документ, Костров так завершает свою статью: «Таков в главнейших чертах проект генерал-губернатора Якоби о завоевании части Китая. Был ли он представлен когда-нибудь на усмотрение правительства или остался в бумагах писавшего его, нам неизвестно. Во всяком случае, в истории наших сношений с китайскою империей, этот проект не должен быть обойден молчанием» [19. С. 9].

Заключение

Таким образом, очерки Кострова, посвященные проблемам трансграничья в Сибири, вписываясь в контекст современных ему исследований, со всей очевидностью показывают значимость для анализа не самого по себе трансграничного региона, а механизмов влияния данных пространственных условий, проистекающих из особенностей климата, географического положения, исторического развития, на поведение людей, проживающих, мигрирующих в этих территориях. Костров подчеркнуто внимателен, прежде всего, к формированию, развитию трансграничных пространств. Алгоритм постановки проблемы и ее осмысления, предлагаемый Костровым (с учетом очерковой природы его статей, ориентированной на широкого читателя), включает в себя, во-первых, репрезентацию эмпирического материала о трансграничном пространстве, часто собранного самим очеркистом во время поездок по Сибири или почерпнутого им из авторитетных источников. Во-вторых, трансграничные пространства типизируются и классифицируются Костровым, благодаря использованию определенной системы знаков (символов, концептов): река, дорога, граница, горы и т.д. Главное место в очерках Кострова занимают практики трансграничных взаимодействий в связи с тем, что трансграничье рассматривается автором не столько в качестве географического и геополитического пространства, сколько как место локализации социокультурных связей и взаимоотношений жителей трансграничья, позволяющих выстраивать диалог культур и вместе с тем сохранять свою идентичность.

В целом, можно утверждать, что Н.А. Костров внес заметный вклад в начальный этап репрезентации Сибири как трансграничного пространства. Он органично объединяет историко-географический и отчасти политико-экономический подходы с антропологическим, укрепляя понимание трансграничных территорий как социо-культурных явлений, находящихся в постоянном изменении, развитии, усматривая в этом сущностные черты сибирского культурного ландшафта.

И.А. Айзикова (в рамках выполнения государственного задания Минобрнауки России, проект № 0721-2020-0042)

Список литературы

1. Романова Н.П., Леконцева К.В. Трансграничный регион: эволюция теоретико-методологических подходов // Вестник ЗабГУ. 2013. № 6. С. 95-105.
2. Колосов В.А. Политическая география. Проблемы и методы. Л., 1988. 190 с.
3. Герасименко Т.И. Трансграничные этнокультурные регионы: методологические подходы к изучению / Известия Русского географического общества. 2005. Т. 137. № 1. С. 73-83.
4. Розов Н.С. Феномен трансграничья в исторической и геополитической перспективе // Трансграничье в изменяющемся мире: Россия – Китай – Монголия. Материалы международной научно-практической конф. 16-20 окт. 2006. Чита, 2006. С. 109-113.
5. Гомбоева М.И. Социокультурная специфика Восточно-Забайкальского трансграничья // Трансграничье в изменяющемся мире: Россия – Китай – Монголия. Материалы международной научно-практической конф. 16-20 окт. 2006. Чита, 2006. С. 41-46.
6. Сергеев Д.В Семантический подход к изучению трансграничья / Трансграничье в изменяющемся мире: Россия-Китай-Монголия: сб. статей. Чита, 2010. C. 47-58.
7. Ярошенко А.В. Проблемные пути концептуализации трансграничья // Известия РГПУ им. А.И. Герцена. 2010. № 152. С. 41-47.
8. Леконцева К.В. Интерпретация понятия «трансграничный регион через призму современной социологической методологии // Вестник ЗабГУ. 2013. № 08 (99). С. 60-69.
9. Трубицын Д.В. Трансграничье как объект культурологического исследования: методологический обзор // Гуманитарный вектор. 2011. № 2 (26). С. 130-137.
10. Емченко Д.Г. Трансграничный регион как социокультурный феномен: дальневосточная модель. Автореф. дисс. канд. культурологии. Челябинск, 2011. 25 с.
11. Шевцов В.В. «Томские губернские ведомости (1857-1917) в социокультурном и информационном пространстве Сибири. Томск, 2012. 414 с.
12. Васенькин Н.В. Князь Николай Алексеевич Костров и его архив в фондах Научной библиотеки Томского государственного университета // Труды омского областного краеведческого музея. Т. Х. Томск, 2000. 47 с.
13. Енисейские губернские ведомости.
14. Костров Н.А. Обзор этнографических сведений о самоедских племенах, обитающих в Сибири. Спб., 1879. 17 с.
15. Костров Н.А. Образцы народной литературы самоедов. Томск, 1882. 36 с.
16. Костров Н.А. Путешествие д-ра Радлова через Алтай к Телецкому озеру и реке Абакану. Томск, 1881. 95 с.
17. Костров Н.А. Очерки юридического быта якутов. СПб., 1878. 43 с.
18. Костров Н.А. Торговые сношения Томской губернии с Монголией. Томск, 1876. 13 с.
19. Костров Н.А. Проект колыванского и иркутского генерал-губернатора Якоби о завоевании части Китая. Б.м. и б.г. 9 c.