Концепт «другой» и вопросы самоидентификации в русском общественном дискурсе второй половины XIX века о переселении в Сибирь

Материал из НБ ТГУ
Версия от 13:18, 3 декабря 2018; Vcs (обсуждение | вклад) (Религиозный уровень самоидентификации переселенцев и старожилов (А.Ф. Духович, С.Л. Чудновский))
Перейти к: навигация, поиск

Содержание

Концепт «Другой» и проблемы самоидентификации – центральные в русском общественном дискурсе 1850–1890-х гг. о переселении в Сибирь (на материале публицистики)

Центральными практически во всех публикациях о заселении Сибири становятся концепт «Другой» и связанная с ним важнейшая проблема переселенческого движения – проблемы самоидентификации населения Сибири, взаимоотношений новоселов и местных народностей. Они тесно связаны с базовыми понятиями мироощущения личности, ее поведения в социуме, развития толерантных взаимоотношений с другими, с многоаспектной рефлексией по поводу соотношения «своего» и «другого», а также с социальными стереотипами. Одним из них являлся образ Сибири, активно провоцирующий устремления россиян в эти края. С одной стороны, в массовом сознании европейской части России был закреплен миф о Сибири как земле обетованной. У большинства россиян до конца XIX в. существовало весьма приблизительное представление о далеких сибирских землях, которое чаще всего реконструировалось по стереотипной модели «другой страны», издавна принимающей всех желающих, с бескрайними никому не принадлежащими просторами и суровым климатом, который, однако, человек может и уже отчасти победил. Таков, напр., пафос книги фольклориста, этнографа, поэта Д. Садовникова – «Наши землепроходцы»). С другой стороны, уже к середине XIX в. Сибирь была, во-первых, демифологизирована, во-вторых, густо заселена в своей западной части и могла рассматриваться как своего рода перевалочный пункт для дальнейшего следования переселенцев на восток, на территории, о которых был сложен мрачный миф об адском пространстве ссылки и каторги, который, однако, не пугал потенциальных новоселов, не склонных отождествлять свою судьбу с участью каторжан, да и трагический образ сибирского каторжника, о котором так много и глубоко уже было написано сибирскими публицистами, в массовом сознании не закреплялся, по-прежнему был весьма абстрактен, а в ряде случаев даже романтизирован.

Социально-профессиональный уровень идентификации и самоидентификации населения Сибири

Н.В. Шелгунов

Очерк Н.В. Шелгунова «Сибирь по большой дороге» (1863)

Нарастание глубины и многоуровневости рассмотрения вопроса о заселении Сибири, характерное для второй половины XIX в., демонстрирует очерк известного публициста Н.В. Шелгунова «Сибирь по большой дороге» (1863), который изображал переселенцев как абсолютно потерянных людей в силу происходившего на новых местах немедленного разрушения наиболее зависящего от социальных обстоятельств социально-профессионального уровня их идентификации и самоидентификации. Шелгунов описывает перебравшихся в Сибирь поваров и камердинеров, лакеев и горничных, никогда не знавших ничего, кроме жизни в барском доме, и не желавших, не способных стать сибирскими земледельцами даже в самых благоприятных для этого обстоятельствах. На новом, «другом» месте эти люди с профессиями, не известными коренным сибирякам, оказывались невостребованными – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Крестьяне же, пишет Шелгунов, отправлявшиеся на обещанные им «удобные к хлебопашеству места», чаще всего сталкивались с тем, что многие сибирские земли на самом деле непригодны для земледелия, а «удобные» уже заселены старожилами, что являлось почвой кровавых конфликтов и взаимной неприязни вновь прибывших и местных жителей. Коренное население оказывало помощь поселенцам только по принуждению властей или из желания «отвратить от себя беду», т.е. жестокость и насилие оголодавших поселенцев и бродяг. «Сибиряк смотрит недоверчиво на “российского человека”, а “российский человек” на сибиряка, и оба недолюбливают друг друга», – пишет Шелгунов [7, с. 257] .

С.Л. Чудновский

Сибирские публицисты («Колонизационное значение сибирской ссылки» 1886 г. С. Чудновского , «Исправительное значение русской ссылки» 1871 г. Н.М. Ядринцева, «Из жизни на уральских заводах» 1904 г. Н.А. Горного)

Шелгунову вторит известный сибирский публицист С.Л. Чудновский. Пытаясь разобраться в проблеме, он не ищет виноватых и правых среди противоборствующих сторон. «Как тут не озлобиться, – пишет он о сибиряках в очерке «Колонизационное значение сибирской ссылки» (1886), – когда деревни наводняются приписываемыми ссыльными», которых, при случае, старожилы «обирают, как липку, сводя с ними пресловутый “варначий” расчет» [6, с. 52] . Об этом же пишет Н.М. Ядринцев в историческом очерке «Исправительное значение русской ссылки» (1871): коренное население «находится в постоянном страхе за свою жизнь и имущество, в результате чего местные крестьяне вооружаются: в лесах Сибири ведется ожесточенная война <…>» [8, с. 185] .

В ряд с названными сочинениями встает публикация Н.А. Горного «Из жизни на уральских заводах. По личным воспоминаниям» [1]. Повествование ведется от лица переселенца, прибывшего из центральных областей России в Сибирь за счастьем. Рассказ посвящен устройству автора-повествователя, являющегося образованным человеком, писателем, на работу на свинцово-белильный завод, где здоровье позволило ему продержаться один год, в течение которого он четырежды оказывался в больнице. Только сила воли, высокий уровень культуры и нравственности, постоянный самоанализ и самоконтроль, глубокая рефлексия спасли героя-повествователя, попавшего в «другие» обстоятельства, от разрушения наиболее зависящего от социума социально-профессионального уровня идентификации и самоидентификации личности. Но это – редкое исключение из правила. Герой рассказывает о своих товарищах по несчастью, таких же, как он переселенцах, нашедших себе место только на белильном заводе и работавших там в нечеловеческих условиях, стремительно теряя человеческий облик. Повествователь подчеркивает, что на завод охотно принимали переселенцев, независимо от имеющихся у них профессиональных навыков, ведь выработка белил – это не профессия, требующая квалификации, это изматывающий ручной труд, опускающий человека до уровня животного, приводящий его к полной деградации, поддерживающий его невежество, оставляющий в нем самые низменные чувства и устремления: агрессию, желание иметь побольше еды и выпивки.

Портрет И.А. Малиновского в галерее «Профессора Томского университета»

И. Малиновский, Н.М. Ядринцев, В. И. Семевский, Н.В. Шелгунов о семейном уровне самоидентификации коренного населения Сибири и переселенцев

Семейный уровень самоидентификации переселенцев разрушался с не менее драматичными последствиями, чем социально-профессиональный. Авторы публикаций настойчиво подчеркивают тот факт, что рабочие живут при заводах, отдельно от жен и детей. Причем каждый выживает, как может. Мужчины не помогают ни материально, ни морально женам и детям. Оборотную сторону этой проблемы поднимает в своих публичных лекциях конца 1890-х гг. профессор Томского императорского университета И.А. Малиновский [3] , он говорит о том «нравственном яде», который разливают переселенцы, особенно ссыльно-каторжные женщины, на сибирскую молодежь, укореняя в ней циничное отношение к семье, детям, к старшему поколению. Образ яда, распространявшегося от переселенцев, особенно от «невольных», и развращавшего даже «целомудренные убежища крестьянских семей», использует в своих очерках и Ядринцев.
В.И. Семевский

Эти же проблемы, но на материале жизни западносибирских горнозаводских крестьян поднимает известный историк и общественный деятель, журналист В.И. Семевский [5] . Свою статью «Горнозаводские крестьяне на Урале в 1760–1764 гг. [5]», опубликованную в «Вестнике Европы» в 1877 г., автор посвящает изучению жизни и волнений горнозаводских крестьян, живших в указанные годы в Зауралье. Он считает исследование этой темы очень важным для объяснения восстания Пугачева. Написанная на историческом материале, статья была обращена к современности и вместе с тем ставила коренные вопросы самоидентификации, ее кризиса, коснувшегося чуть ли не половины населения России, происходившего на сибирской территории и отзывавшегося в центре России. Его опасность Семевский видел прежде всего в возможности быстрого замещения разрушенной структуры самоидентификации новой – безнравственной, допускающей подавление чувства утраты целостности, непрерывности своего «я» алкоголем, «разгулом», отказом от семейных отношений и агрессией. На этом фоне выделяются публикации о переселенцах-раскольниках, сосланных или сбежавших в Сибирь как иноверцы. Как правило, их большие, но весьма немногочисленные села-общины «с массивными постройками, с разными резными вычурами на ставнях, с мощеными дворами, с внутренним убранством» описываются как оазисы в пустыне. Эти села «носят характер старины», в них видны «сила и порядок», жители этих деревень составляют «особое племя». Они отличаются и «наружностью» – «свежие женщины, в цветных опрятных сарафанах, опрятные, почтенного вида старики, красивые парни», и характером, и крепкими семейными устоями. Так писал о раскольниках Н.В. Шелгунов в очерках «Сибирь по большой дороге» [7, с. 266] .

Религиозный уровень самоидентификации переселенцев и старожилов (А.Ф. Духович, С.Л. Чудновский)

Религиозный уровень самоидентификации переселенцев и старожилов оказывался наиболее устойчивым, хотя тем самым он возводил дополнительные преграды во взаимоотношениях, о чем как об еще одной острейшей проблеме переселения писали многие публицисты второй половины XIX в. Так, спустя тридцать лет после освобождения, высланный под гласный надзор полиции в Западную Сибирь А.Ф. Духович в своем очерке «К вопросу о колонизации тайги» (1896) констатировал, что раскольники, вследствие гонения на них со стороны старожилов, либо удалились в глубокую тайгу, либо и вовсе переехали в другие места, бросив зарастать бурьяном уже окультуренные земли. Политссыльный С.Л. Чудновский, общественный деятель, этнограф, экономист, мемуарист, в очерке «Колонизационное значение сибирской ссылки» создает еще один идеальный образ переселенца и своего рода утопического переселенческого государства, модель того, как могло бы развиваться переселенческое движение в Сибирь, не разрушай оно семейный уровень самоидентификации участников этого движения. Он описывает жизнь так называемых «каменщиков», занимающих чуть более 2-х десятков сел в юго-восточной части Томской губернии. Основанное еще в начале XVIII столетия «общество», куда поначалу входили и старообрядцы, изначально жило отдельной ото всех жизнью, занималось земледелием, рыбной ловлей и охотой и культивировало семейные и религиозные ценности.

Тема национально-территориальной самоидентификации новоселов и старожилов

П.И. Небольсин

П.И. Небольсин

Одной из важнейших в общественном дискурсе о переселении в Сибирь является тема национально-территориальной самоидентификации новоселов и старожилов. Обратимся, например, к «Рассказам проезжего о странствованиях по Заволжью, Уралу и по Волге» П.И. Небольсина, к главам X–XII, посвященным башкирам и киргизам и их отношениям с русским населением Пермской, Екатеринбургской и Оренбургской губерний. Коренные башкирцы, заявляет автор, живут с русскими «смешанно». Мотив добровольности покорения башкирцев России и сохранения их традиций поддерживается исторической справкой, согласно которой это произошло в XVII столетии. Башкирцы, пишет Небольсин, до сих пор живут «по своим правилам»: селения их состоят из юрт, их возглавляют юртовые старшины, и только для производства судебных дел из коренных русских чиновников назначаются стряпчие, призванные защищать права башкирцев. Однако объективно складывавшийся психологический, ментальный, нравственно-этический, культурный диалог русских, приехавших из центральной России и расселявшихся там на протяжении двух столетий, и коренных жителей (впрочем, тоже считавших себя переселенцами, но с более древними сибирскими корнями) обусловливал вступление обеих сторон во взаимодействие. Так, продолжая исторический экскурс, Небольсин пишет о том, что постепенно около Уфы стали выделять обширные земли, которые выдавались русским «в жалованье» или попросту отбирались у башкирцев. На башкирских землях в 1849 г. «посторонние поселяне» составляли уже почти половину от башкирского населения. Среди них были и самовольные поселенцы, распахивавшие земли местных жителей «по собственному благоусмотрению» [4, № 11, c. 25] . Подробно описывая традиционные для башкирцев, сохранившиеся до середины XIX в. (времени путешествия автора) их летние кочевки, жизнь в кибитках или кошах (переносных домах), башкирские деревни, устройство башкирских дворов и домов, внешний вид башкирских женщин и мужчин, их одежду и обувь, повседневные занятия и праздничные развлечения, Небольсин постоянно сравнивает свои наблюдения с русскими нравами и обычаями, подчеркивая непохожесть привычек, образа жизни и т.д., вспоминая ряд курьезных сцен (напр., рассказывает о башкирцах, не привыкши управлять лошадью с козел и при первой же возможности садящихся на нее верхом). Вместе с тем, автор особенно чуток ко всему, что указывает на межкультурный диалог башкирцев и русских. Так, вспоминая об одной из остановок «на роздых на одной башкирской кочевке», он пишет о ее хозяине, который поразил его европейским костюмом, хорошим знанием русского языка, устного и письменного, и особенно тем, что брил бороду и отпустил волосы на голове. Но самыми поразительными и значимыми деталями автор считает то, что этот «почетный башкирец» «всё еще носил тюбетейку, поверх которой надевал форменную шапку, а иногда, вместо нее, носил при мундире “бурк” – обыкновенную татарскую меховую шапку» (с. 52). Таким же многослойным было его имя: на имя «Мухаммед Абдуррахманович» наслаивались еще два русских: «Матвей Романович» и «Трифон Лукич». Единственное, в чем этот человек остался верен чистой национальной традиции, это – еда и наличие двух жен. Небольсин столкнулся во время своего путешествия и со случаями присоединения к трансформациям национального уровня самоидентификации религиозной ассимиляции, что еще более усложняло ситуацию межнационального диалога, расширяя, вместе с тем, круг его возможностей. Он описывает свои встречи с крещеными башкирцами, татарами, киргизами. Оставаясь усердными буддистами или мусульманами, они украшали свои дома святыми образами, при этом не умея сказать и даже понять по-русски ни одного слова. Не менее интересен очерк Небольсина «Киргизы», имперский пафос которого заключается в следующей мысли: «…киргизы, от близкого соседства с русскими казачьими селениями, день ото дня все больше и больше усвоивают себе начала нашей общественной жизни и, подвергаясь влиянию русской цивилизации, постепенно русеют. Результат прекрасный, весьма хорошо чувствуемый и самими киргизами. Одно только жаль: руководит их не исключительное желание усвоить себе плоды русского просвещения, а одна лишь нужда, крайняя нищета и необходимость заработать насущный кусок хлеба у русских» [4, № 12. С. 162] . Этот пафос подчинения, покорения, которым насыщена литература о заселении Сибири, звучит у Небольсина в полный голос.

Диалог А.А Кауфмана и П.И. Небольсина в рамках общественного дискурса о переселении в Сибирь

В рамках общественного дискурса о переселении в Сибирь в диалог с Небольсиным вступает русский экономист, автор работ по вопросам землепользования и землевладения в Сибири, по переселенческим вопросам А.А. Кауфман. Его очерки «По новым местам» (1901–1903) позволяют осмыслить ряд аспектов обсуждаемой проблемы. Первый же из них – «Уральск» вводит тему переселения. Город описывается исключительно как казачья станица, картина маркируется особым семантическим знаком «малиновых околышей», являющихся символом уральского казачества. Эти первые переселенцы за Урал, считает автор, так и не стали «мужиками в форменных фуражках», сохранив свой воинский дух, выправку, традиционные виды деятельности. Картина Уральска сменяется описанием Уральской степи, заселенной издавна киргизами. Их юрты, замечает повествователь, могут быть украшены портретами русских писателей, из сундуков выглядывают книги, обитатели юрт говорят по-русски, учатся в прогимназии. Такова, например, встреченная нарратором в степи молодая киргизка. Но ее образ дорисовывается другим рядом деталей, свидетельствующих о необычайной сложности и драматизме диалога культур, встречающихся на перекрестке России и Сибири: эта девочка, получившая образование, была продана отцом хозяину юрты в качестве второй жены: «Она, сказывают, и в реке топилась, и бегала от мужа. Губернатор тут приезжал…, она к нему, так при всем народе, с прошением: вы, говорит, меня в школе учили, так я, мол, не могу по старому заведению жить. А он что ж? Я, говорит, против вашего закона не могу идти» [2, c. 210] . Настоящей трагедией, «больным вопросом» и для киргизов, и для русских поселенцев, и для администрации средней уральской полосы представлена ситуация с адаевцами. Корень этого «больного вопроса» автор видит в «столкновении двух культур: первобытной кочевой, в лице ее типичных представителей – адаевцев, и оседло-земледельческой, сделавшей большие успехи на севере и в средней части Уральской области» (с. 213). Вместе с тем, автор пишет и о благотворном, по его мнению, влиянии культуры и быта русских переселенцев на образ жизни, способы ведения хозяйства местных жителей. Процесс плодотворного влияния одной культуры на другую видится Кауфману как объективный, весьма медленно происходящий многоступенчатый переход от одного состояния к другому. Он показывает это на примере внедрения русских традиций в киргизскую кулинарию. Наибольший интерес вызывает очерк «Бродячая Русь». Центральным событием очерка становится разговор повествователя с жителями переселенческого поселка, в котором поднимается весь комплекс проблем русского переселения в Сибирь. Среди них, наряду с плохим состоянием заселяемой (в том числе и незаконно захватываемой) земли, называется и вопрос об отношениях русских поселенцев с аборигенами. Даже в ситуации добрососедства, отмечают герои очерка «Бродячая Русь», остро ощущаются языковые барьеры общения. Существуют и другие преграды, мешающие, на первый взгляд, только в быту, но имеющие более глубокие корни: русский переселенец, считая себя более развитым, то и дело норовит обмануть киргиза, киргиз, не менее русского знающий себе цену, «сдаст землю» переселенцу, «ну, тут уж от него не отделаешься: то тем угости, то того давай…» [2, c. 235]

Кризис самоидентификации – главная тема в русском общественном дискурсе 1850–1890-х гг. о переселении в Сибирь

Материалы русской публицистики сибирских авторов и писателей Центральной России свидетельствуют о том, что главной темой в русском общественном дискурсе второй половины XIX в. о переселении в Сибирь явился кризис самоидентификации, коснувшийся чуть ли не половины населения России. Его опасность и столичные, и местные публицисты видели прежде всего в резком расслоении сибиряков на «своих» и «чужих», сопровождавшемся кризисом их моральных, профессиональных, религиозных и т.д. ценностей, что затрудняло самоидентификацию и тех, и других, делая ее почти невозможной. Всё громче звучала мысль о бесполезности государственных мероприятий, направляемых на усовершенствование процесса заселения Сибири и адаптации его участников. И цифры очерков, и художественные образы сочинений о переселенцах подталкивали читателя к необходимости осознания того, что самоидентификация участников переселенческого движения – это ситуация не только и не столько социальных, лежащих на поверхности выборов, сколько внутренних личностных. В качестве терапии обозначенного кризиса литература указывала на самые его болевые – нравственно-этические – точки, активно обращалась в изображении сибирских переселенцев и старожилов к вечным мотивам и ценностям, к архетипам, концептам, в частности, к концепту «Другого», заставлявшему задаваться глубинными вопросами о том, зачем и отчего Россия двинулась в «другое», сибирское пространство. Это перемещение народов в физическом пространстве осмысливается многими авторами как полная драматизма попытка самоидентификации русского народа, необходимая для дальнейшего исторического развития многонациональной страны.

И.А. Айзикова, И.А. Матвеенко

Литература

  1. Горный Н.А. Из жизни на уральских завлдах. По личным воспоминаниям // Вестник Европы. 1904. № 8. С. 549–572.
  2. Кауфман А.А. По новым местам (Очерки и путевые заметки). 1901–1903. СПб., 1905. 353 с.
  3. Малиновский И.А. Ссылка в Сибирь: Публичные лекции, читанные в Томске в ноябре 1899 г. Томск, 1900. 90 с.
  4. Небольсин П.И. Рассказы проезжего о странствованиях по Заволжью, Уралу и по Волге // Отечественные записки. 1853. № 11. С. 17–65; № 12. С. 157–211.
  5. Семевский В.И. Горнозаводские крестьяне на Урале в 1760–1764 гг. // Вестник Европы. 1877. Т. 1. № 1. С. 210–256.
  6. Чудновский С.Л. Колонизационное значение сибирской ссылки // Русская мысль. 1886. Кн. Х. С. 40–67.
  7. Шелгунов Н.В. Сибирь по большой дороге // Шелгунов Н.В. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. СПб., 1871–1872. С. 183–299.
  8. Ядринцев Н.М. Исправительное значение русской ссылки (Окончание) // Дело. 1871. № 2. С. 174–198.