«Остров Сахалин» А. П. Чехова: структура нарратива

А.П. Чехов «Остров Сахалин»

Многоплановость нарратива А.П. Чехова

Книга очерков «Остров Сахалин» стоит особняком в творчестве А.П. Чехова. Задуманная как отчет о поездке в место «невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек» [1], книга вобрала в себя самый разнородный материал научно-социологического и публицистического характера. Пространственная точка зрения нарратора, локализованная во времени ситуацией конкретного путешествия, соотносится с объективированным повествованием, тяготеющим к документалистике. Однако изображение действительности, обогащенное культурной памятью автора и читателя, делает повествование многоплановым: наряду с идеологической точкой зрения, повествовательная структура книги содержит интертекстуальный и архетипический планы, которые стоят за изображаемыми событиями, делая текст многомерным. При этом событие хронотопично, то есть фиксируется во времени и пространстве, а авторская дискурсия выводит содержание рассказа о событии в вечность и безмерность.

А.П. Чехов на Сахалине

Сибирь – мифологическая страна мёртвых

Художественное пространство книги о Сахалине пронизывается сквозным мотивом, корреспондирующим с мифами о Стране мертвых, что связано как с личным восприятием «каторжного острова» писателем, так и со сложившейся литературной традицией: «именно Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мертвых» [2. C. 27]. Этот мотив возникает в самом первом очерке в описании Новониколаевска как «вымирающего города», в котором «половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа» [Т. 14–15. С. 41]. Путешественнику, глядящему на Сахалин с берега материка, «кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть» [Т. 14–15. С. 45]. Слова угрюмого матроса: «По доброй воле сюда не заедешь!» [Т. 14–15. С. 51], – аккомпанируют мотиву путешествия в мир мертвых.

Отсылки к «Божественной комедии» в очерках о Сибири и книге «Остров Сахалин» А.П. Чехова

Для многих поэтов и писателей нового времени роль художественного претекста, в поэтической форме воплотившего архетипический сюжет о путешествии в Страну мертвых, сыграла «Божественная комедия» Данте, став своего рода «промежуточным текстом» между мифом и литературой. Как замечает А.А. Асоян, «восприятие книги поэта в России стало актом вживания в мировую культуру, приобщением художественной мысли нации к общечеловеческому опыту» [3. C. 153]. При этом исследователь указывает, что для русской литературы конца XIX – начала XX вв. был характерен «культ Данте» [3. C. 100], влияние которого, очевидно, не избежал и А.П. Чехов, о чем свидетельствует ряд отсылок к тексту «Божественной комедии» в очерках о Сибири и книге «Остров Сахалин».

Так, чувства оставленности, бездомности, которые испытывает повествователь, предпринявший путешествие в «место невыносимых страданий» на свой страх и риск («Гостиницы в городе нет. <…> на вопрос же мой, где я могу переночевать, только пожали плечами. <…> я очутился как рак на мели: камо пойду? Багаж мой на пристани; я хожу по берегу и не знаю, что с собой делать» – [Т. 14–15. С. 42], перекликаются с чувствами поэта в начале путешествия поэта в Аид, описанными Данте:

 День уходил, и неба воздух темный
 Земные твари уводил ко сну
 От их трудов; лишь я один, бездомный,
 Приготовлялся выдержать войну
 И с тягостным путем, и с состраданьем,
 Которую неложно вспомяну  [4. C. 25].

Божественная комедия Данте Алигьере

Так же, как в поэме Данте, повествователь сталкивается с запретом: «Офицер, сопровождающий солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как не состою на государственной службе» [Т. 14–15. С. 54].

 Ср.: «А ты уйди, тебе нельзя тут быть,
 Живой душе, средь мертвых!» И добавил,
 Чтобы меня от прочих отстранить:
 «Ты не туда свои шаги направил…»  [4. C. 33].	

Аллюзия на «Одиссею» Гомера

Если аллюзия на текст поэмы Данте неявная, то отсылка к тексту Гомера указана автором. Переправа через водную преграду сопровождается аллюзиями на путешествие Одиссея в страну мертвых: «Душой овладевает чувство, которое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами. И в самом деле … на двух лодках несутся к нам какие-то странные существа, вопят на непонятном языке и чем-то машут. Трудно понять, что у них в руках, но когда они подплывают поближе, я различаю серых птиц» [Т. 14–15. С. 45]. Эта встреча с гиляками создает фантастическую атмосферу, реальность приобретает странные очертания. Мертвые серые птицы – «битые гуси», которых гиляки предлагают купить, – своеобразный пропуск в мир мертвых. Подобно Одиссею и его попутчикам из поэмы Гомера («…на корабль совокупно / Все мы взошли, сокрушенные горем, лиющие слёзы» [5. С. 767]) рассказчик испытывает чувство тревоги, приближаясь к острову: «Но настроение духа, признаюсь, было невеселое, и чем ближе к Сахалину, тем хуже» [Т. 14–15. С. 54].

Переправа на остров изображается как путешествие, полное опасностей: суда часто садятся на мель и на камни. В качестве «пропускного пункта» в «иной» мир, выступает одинокая избушка у мыса Джаоре, в которой живет морской офицер г. Б., ставящий знаки на фарватере. Этот офицер выполняет роль проводника в иной мир. Чтобы пройти препятствия, нужно задобрить «проводника». Неслучайным представляется упоминание о «свежем мясе», которое посылает господину Б. командир (своего рода жертвоприношение).

И последняя деталь, отсылающая к топосу Страны мертвых, – в описании бухты, в которой корабль бросил якорь: «Выход в море сторожат три острова, или, вернее, рифа…», получившие название «Три брата» (Полужирный курсив мой. – В.Г.) [Т. 14–15. С. 51-52]. Характерно, что речь идет именно о выходе, который сторожат. Это еще один намек на то, что Остров – это преисподняя, откуда выхода нет. В XXII главе книги читаем: «…приговоренный к каторге удаляется из нормальной человеческой среды без надежды когда-либо вернуться в неё и таким образом как бы умирает для того общества, в котором он родился и вырос. Каторжные так и говорят про себя: “Мертвые с погоста не возвращаются”» [Т. 14–15. С. 354].

К Сахалину корабль подошел вечером, открывшаяся перед путешественником панорама была зловещей: «Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные» [Т. 14–15. С. 54]. Таким образом, первое впечатление вызывает ассоциации с пеклом, в дыму которого горят два красных дьявольских глаза. Заканчивается описание прямым сравнением: «И все в дыму, как в аду» [Т. 14–15. С. 54]. Утром, когда рассказчик переправлялся на катере с парохода на берег, сопровождающий его офицер на вопросы о сахалинской жизни «зловеще вздыхал и говорил: “А вот увидите!”» [Т. 14–15. С. 55]. А хозяйка, у которой остановился путешественник, встретила его словами: «Заехали в эту пропасть!» [Т. 14–15. С. 57].

Мотив смерти в повествовании об острове и его обитателях

Мотив смерти становится постоянным в повествовании об острове и его обитателях. Он появляется, например, в описании устроенного на острове начальством праздника, который наводит на каторжан «смертельную тоску»: «Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили, как тени, и молчали, как тени» [T.14–15. C. 65]; повествователю «становится жутко», когда во время прогулки он видит «фантастическую картину»: «… навстречу по рельсам, подпираясь шестом, катит на небольшой платформе каторжный в белом», как в саване [Т. 14–15. С.C. 65-66].

Остров vs Россия в очерках А.П. Чехова

С Сахалином связано представление о крае, границе – остров, являющийся конечной целью движения героя-повествователя, отделяет от материка «полоса отчуждения»: «Если бы птица полетела напрямик с моря через горы, то, наверное, не встретила бы ни одного жилья, ни одной живой души на расстоянии пятисот верст и больше…» [Т. 14–15. С. 51]. Понятие границы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой – соединяет. «На уровне семиосферы она означает отделение своего от чужого» [6. С. 258]. Если внутренний мир воспроизводит космос, то по ту сторону его границы располагается хаос, антимир. В качестве антитезы мертвому пространству каторжного острова выступает живой мир России. Противопоставление острова России начинается с первых минут пребывания путешественника на Сахалине. Первые впечатления – все здесь чужое, не такое, как в России и природа, и условия жизни и нравы. «…Боже мой, как далека здешняя жизнь от России!» – восклицает автор на первых страницах книги [Т. 14–15. С. 42]. «Послушать каторжных, то какое счастье, какая радость жить у себя на родине! О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России всё прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России могли быть несчастные люди…» [Т. 14–15. С. 343].

Сахалин – каторжный остров: претекст, «описание с натуры», архетипический контекст

В начале книги, где описываются первые впечатления от жизни на Сахалине, появляется мысль, что весь остров – это тюрьма. Каторжане живут не только в острогах, они населяют весь остров: «…звон кандалов слышится непрерывно» [Т. 14–15. С. 61]; «Каторжный в халате с бубновым тузом ходит из двора во двор и продает ягоду голубику» [Т. 14–15. С. 61]; «Каторжные … ходят по улицам свободно…» [Т. 14–15. С. 61]. Это мнимая свобода, т.к. весь остров – тюрьма.

Остров Сахалин

В литературоведении указано, что ближайшим претекстом книги о каторжном острове были «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского, на связь с которыми указывает сам автор. Мифологема Достоевского «Мертвый дом» обогащается у Чехова конкретным содержанием при описании острожного барака и домов, в которых живут поселенцы. Крайним воплощением «анти-Дома» выступает у Чехова острожная камера: «Общая камера не дает преступнику одиночества, необходимого ему хотя бы для молитвы, для размышлений и того углубления в самого себя, которое считают для него обязательным все сторонники исправительных целей» [Т. 14–15. С. 93]. Об этом писал и Достоевский, называя каторжный острог Мертвым домом, уровняв его, таким образом, с адом.

Чехов дает своего рода научный культурологический комментарий к описанию избы поселенца, к которому нечего прибавить: «По обстановке это не изба, не комната, а скорее камера для одиночного заключения. Где есть женщины и дети, там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но всё же и там чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, – нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка... а главное, нет родины» [Т. 14–15. С. 73]. Остров Сахалин – место не пригодное для жизни, поэтому автором изображена антидомашность, которая выражается в отсутствии гармонии между человеком и его домом. Сахалин – это пространство неволи, поэтому любое жилище здесь – это лишь вариации острожного барака или камеры.

Однако автор не ограничивается только «описанием с натуры», архетипический контекст обнаруживается в изображении избы поселенцев, символом беспорядка в которой становится хозяйка – «вавилонская блудница»: «…в самой избе, человек пять мужчин, которые называют себя кто – жильцом, кто – работником, а кто – сожителем. А на постели сидит вавилонская блудница, сама хозяйка Лукерья Непомнящая…» [Т. 14–15. С. 74]. Хозяйка, хранительница очага оборачивается «блудницей». Таким образом, вводится мотив «публичного дома», которым подменяется настоящий Дом [7. С. 98].

Образ города Александровск как пространство разврата

город Александровск

Древний Вавилон упоминается автором неоднократно как символ разврата, разобщения людей, как Богом отвергнутый город. «Маленьким Вавилоном» назван самый крупный (по сахалинским меркам) город – центр тюремной цивилизации, описанный в книге: Александровский пост – это «маленький Вавилон, имеющий уже в себе игорные дома и даже семейные бани, содержимые жидом» [Т. 14–15. С. 157]. Александровск называется в книге то «маленьким Вавилоном», то «сахалинским Парижем», очевидно, по общему для этих городов признаку – с Парижем также связаны представления как о городе цивилизации и разврата, городе излишеств, чего не хватает на острове. В Александровске живут те, кто может себе позволить излишества: «В Александровске поселяются большею частью те, которые приезжают сюда из России, с деньгами» [Т. 14–15. С. 86]. Уподобляясь цивилизованным городам, Александровск подражает им в уродливой, гротескной форме. Внешне чистый и благоустроенный город, славится тем, что в нём процветают «эксплуатация инородцев и новичков-арестантов, тайная торговля спиртом, дача денег в ссуду за очень высокие проценты, азартная игра в карты на большие куши»; «женщины, ссыльные и свободные, добровольно пришедшие за мужьями, промышляют развратом» [Т. 14–15. С. 86].

Гоголевские мотивы в очерках Чехова

Выделяется еще один город – Рыково, «настоящая деревня, без каких-либо претензий на культурность» [Т. 14–15. С. 157], в описании которого возникают гоголевские мотивы. «В Рыковском много хохлов, и потому, должно быть, нигде в другом селении вы не встретите столько великолепных фамилий, как здесь: Желтоног, Желудок, девять человек Безбожных, Зарывай, Река, Бублик, Сивокобылка, Колода, Замоздря и т.д.» [Т. 14–15. С. 157-158]. Центральная площадь Рыково навевает на путешественника воспоминания, отсылающие к «Сорочинской ярмарке», в которые врывается тюремная действительность, разрушая иллюзию: «Среди селения большая площадь, на ней деревянная церковь и кругом по краю не лавки, как у нас в деревнях, а тюремные постройки, присутственные места и квартиры чиновников. Когда проходишь по площади, то воображение рисует, как на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми, как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму» [Т. 14–15. С. 157-158].

Библейские мотивы в «Острове Сахалин»

Описывая географическое положение острова и его форму, автор проводит параллели с Рязанской губернией и Крымом, которые звучат неожиданно и парадоксально: «Сахалин лежит в Охотском море, загораживая собою от океана почти тысячу верст восточного берега Сибири и вход в устье Амура. Он имеет форму, удлиненную с севера на юг, и фигурою, по мнению одного из авторов, напоминает стерлядь. Северная часть Сахалина, через которую проходит линия вечно промерзлой почвы, по своему положению соответствует Рязанской губернии, а южная – Крыму» [Т. 14–15. С. 53].

Северный Сахалин более обжитой, природные условия в этой части острова более благоприятные. Очевидно, поэтому о новом округе в северной части острова говорят на Сахалине как о земле Ханаанской: «На Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе; говорили о нем, как о земле Ханаанской…» [Т. 14–15. С. 165].

В библейских справочниках сказано, что Ханаанская земля отличалась необыкновенным плодородием, обилием пастбищ, удобных для скотоводства, и в этом смысле называется в Писании землею, текущею млеком и медом. Вся земля была занята многочисленными народами. На ней процветало хлебопашество, виноделие и торговля. В Ветхом Завете (в книге «Числа») Господь наставляет Моисея, как устроить землю Ханаанскую. Среди прочего сказано: «…города будут им для жительства, а поля будут для скота их и для имения их и для всех житейских потребностей их…» (Числ. 35: 3); «Из городов, которые вы дадите левитам, будут шесть городов для убежища, в которые вы позволите убегать убийце; и сверх их дайте сорок два города…» (Числ. 35: 7). Далее уточняется: «…выберите себе города, которые были бы у вас городами для убежища, куда мог бы убежать убийца, убивший человека умышленно; и будут у вас города сии убежищем от мстителя, чтобы не был умерщвлен убивший, прежде, нежели он предстанет пред общество на суд» (Числ. 35: 11-12).

Таким образом, сравнение нового сахалинского округа с Ханаанской землей, представляется неслучайным. Подобно городам Ханаанской земли сахалинские города были убежищем для преступников, куда они были изолированы от общества.

Заключение

В результате сравнения Александровска с Парижем («сахалинский Париж») и Вавилоном «маленький Вавилон»), а нового сахалинского округа с Ханаанской землей остров Сахалин вписывается во всемирную историю. Остров Сахалин – отраженный в миниатюре мир, со всеми его приметами. Чехов прибегает к сравнениям, как из библейских, так и новых времен, подчеркивая, что пороки цивилизации на острове проявляются еще резче.

Характерно, что автор подробно описал прибытие на остров Сахалин, поездки по городам и поселкам, но в книге не описывается дорога оттуда. Создается впечатление, что обратной дороги. И в этом случае авторский дискурс коррелирует с литературной традицией, по поводу которой пишет В. И. Тюпа: «Уникальное взаимоположение геополитических, культурно-исторических и природных факторов привело к мифологизации Сибири как края лиминальной полусмерти, открывающей проблематичную возможность личного возрождения в новом качестве и соответствующего обновления жизни» [2. С. 28]. Представляется, что автор неслучайно заканчивает повествование не отъездом, а темой болезни (гл. XXIII. Болезненность и смертность ссыльного населения. – Медицинская организация. – Лазарет в Александровске). Символично, книга завершается описанием топоса болезни. Лазарет – это больное пространство – оно на границе между жизнью и смертью. Мотив смерти, который прочитывался в различных описываемых автором ситуациях, семантически связанный с островом, как миром инобытия, усиливается мотивом болезни. В книге изображен больной мир; Сахалин – это та язва, которая требует излечения. Чехов как врач ставит диагноз больному обществу, превратившему остров Сахалин, с его богатой природой, в остров Смерти.

Автор книги «Остров Сахалин» предстает как художник, создавший произведение с мощным архетипическим подтекстом, выводящим повествование о Сахалинской каторге в широкий культурный контекст и наполняющим изображаемые картины вечным содержанием.

В.И. Габдуллина

Список литературы

1. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974–1983. Т. 14. С. 329. Далее ссылки на издание даются в тексте статьи с указанием тома и страницы.
2. Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1. С. 27.
3. Асоян А.А. Данте и русская литература. Свердловск, 1989. С. 153.
4. Данте А. Божественная комедия. Новая жизнь. Стихотворения, написанные в изгнании. Пир. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1998. С. 25.
5. Гомер. Сочинения: Поэмы. Гимны и эпиграммы. М.: Изд-во Книжная палата, 2002. С. 767.
6. Лотман Ю.М. Семиосфера. М., 2000. С. 258.
7. Мельникова Н.И. От локуса публичного дома к топосу проституции в русской литературе // 2010. С. 98.