«Чалдон и в Африке чалдон» (сибирское мировидение горно-алтайского прозаика Владимира Бахмутова)

Владимир Григорьевич Бахмутов

Метафорическое представление Горного Алтая в русской литературе

Рассматривая сибирский текст вслед за К. Анисимовым как «единственный мотивно-образный комплекс русской словесности, в <…> сильной степени связанный с метафизикой пространства [1. C. 73], мы обратимся к сектору этого локуса, современным литературоведением, в отличие от фольклористики, практически не принимаемому во внимание – к Горному Алтаю. Сибирь так велика, что даже её коренные жители не упомнят наименований всех физико-географических провинций и субъектов РФ, разместившихся на её территории, а уж «расейские» и вовсе не представляют, что там, например, помимо Алтайского края есть еще и Республика Алтай (Горный Алтай), своеобразное сибирское пограничье на стыке трех государств, место сказочно красивое, таинственное, а потому сказку, миф, легенду продуцирующее и поныне.

Зато это хорошо представляют литераторы, воображая Горный Алтай то как Швейцарию, то как Калифорнию, то как жемчужину Сибири, то как фронтир, то как Беловодье или Шамбалу - любая метафора оказывается приемлемой. Объяснение этому факту нашел Э. Лимонов: «Это так далеко, что подавляющее большинство населения России не знает, где это. Это пуп Азии, если от Новосибирска, то это все время на юг, в общей сложности тысячу, наверное, километров. Это мир девственных лесов и диких гор, где трясутся на лошадках узкоглазые охотники с карабинами за плечами» [2. C. 282]. Современные столичные литераторы трактуют это место как «культурно-литературный локус спасения для одинокого героя, измученного тяготами столичной цивилизационной жизни» [3. C. 181].

Внутреннее, сибирское представление о Горном Алтае восходит к восторженной реакции столичного художника Егора Мейера, пораженного картиной высокогорья: «…мне казалось, что я вижу живого Бога, со всею его силою, красотою; и мне стыдно стало, что я, бедный смертный, мечтаю передать его образ!...» [4. C. 20]. Именно эти слова прочитал в музее старообрядческого села Уймон под Белухой В. Распутин, только что переживший потрясение от вида этой горы с вертолета. Он тоже ощутил невыразимость увиденного: «… лихорадочно перебирал я, что могло бы во мне хоть в слабой мере соответствовать его (Горного Алтая – Ш.Т.) содержанию и всякий раз беспомощно оцепеневал. Язык мой – крест мой. Тяжкий, непосильный. И поднять его в горы Алтая, чтоб рассказать о них, так и не удалось. И я не знаю пока того, кому бы удалось». [5. C. 147].

В произведениях конца ХХ – начала ХХI вв., созданных на алтайском языке, Горный Алтай предстает как сакральное пространство, «своя земля» [6], о горах не рассказывается – рассказывается об отношении к ним человека, горы антропоморфизируются и живут в текстах своей таинственной жизнью, на самой высокой из них обитает Хозяин Алтая, который все видит и при необходимости помогает людям.

Сибирь в творчестве и жизни В.Г. Бахмутова

Единственный в настоящее время в горно-алтайском отделении СП РФ русский прозаик Владимир Григорьевич Бахмутов, пожалуй, является и единственным человеком на ста тысячах квадратных километров Горного Алтая, публично называющим себя чалдоном, его любимое выражение «чалдон он и в Африке чалдон и в каждой своей книге настойчиво повторяющим «у нас, в Сибири…». Прежде всего, у нас, в Сибири, по-особому ощущается родство человека и природы – восторженно и молитвенно – «…словно отсюда и отсюда по капле тебя выносила Катунь, – написал Распутин, – и где-то затем что-то сбирало в душу, хоть и рожден ты в другой стороне.. Но Родина – это не одно лишь место рождения, но и место родительства и предтечества. И сразу, как оказался я впервые на Катуни пятнадцать лет назад, потянулась моя память так, будто и я в далекой древности кочевал тут, да ушел по соседству и забыл. Так и должен, вероятно, чувствовать себя россиянин всюду по древней России. А уж нам в Сибири, где вся земля от края в край была под одной братынью – кочевнической волей, и вовсе грех не узнавать пути переходов» [5. C. 156–157]. Коренные субэтносы Горного Алтая (Русского Алтая), сохранившего в культуре следы перекатывавшихся через него древних цивилизаций (народная этимология слово «алтай» объясняют как «место, через которое перешагивают» – это тонко почувствовал Н. Рубцов и передал в стихотворении «Шумит Катунь») – потомки тюрков-кочевников, ныне возрождающие утраченные в ХХ веке маркеры национальной идентичности.

Род Бахмутовых идет от русских переселенцев. Этимология фамилии писателя заставляет обратиться к теме сибирских первопроходцев (бахмуты или голубые бахмуты – так назывались сказочно красивые кони, которых разводили на своей исторической родине самые первые переселенцы в Сибирь [7]), вспомнить их сибирское именование – чалдоны (челдоны). «Челдоны (чалдоны) – так до сих пор именуется часть ранних русских насельников Сибири. Этимология этой «кликухи» до сих пор не выяснена, но связь с Доном вполне вероятна. У более позднего русского населения сложилось какое-то негативное отношение к челдонам, как к людям недалеким, туповатым…» [8. C. 88].

Чалдон у Бахмутова – не обидное прозвище, а идентификационное понятие «истинный, коренной сибиряк», «Село славилось стариками, некоторые иногда и до сотни добирались, крепкой породы были люди. Непросто было дойти до здешних мест из-за Уральских гор. Месяцами шли. Порой останавливались на зимовки. Слабые гибли в дороге, ну а которые добирались, то разбавляли разудалую казацкую кровь кровью местных калмыков! Такая порода получилась – сибиряки!» [9. C. 121–122].

Литературное становление писателя

Первые литературные опыты Бахмутова, вспоминает прозаик Евгений Городецкий, знаток сибирского рассказа, обсуждались в восьмидесятые годы прошлого века в новосибирском литобъединении «Поиск» [10. C. 3]. Профессионально заниматься литературой Бахмутов (р. 1949) начал сравнительно недавно, первая книга прозы «Приметы времени» вышла в Горно-Алтайске в 2001 г. Каждая последующая его книга включает публицистический блок миниатюр «Приметы времени» с подзаголовком «заметки и размышления». Ведущий прозаик Горного Алтая Дибаш Каинчин разглядел в этой книге «правдивый, строгий взгляд нам нашу жизнь с позиций любви и милосердия» и признал в Бахмутове единомышленника. Благословляя начинающего автора на литературный труд, Каинчин в предисловии отметил характеристическую черту его поэтики: «У него ясная, прозрачная проза, то, что он написал, можно ощупать, увидеть. Мир его рассказов – наш, свой, интересы и проблемы тоже наши, не затридевятьземельные, не заокеанские…»

В 2001 г. Бахмутов был принят в Союз писателей. С того времени он опубликовал пять книг (из горно-алтайских литераторов в этот период столь же активно печатался только аксакал Дибаш Каинчин, Народный писатель Республики Алтай). Седьмой своей книгой писатель считает историю родного Чойского района Республики Алтай, над которой он совместно с коллективом энтузиастов работал два года. В книгу по его настоянию был включен раздел «О заселении района русскими», где на основании архивных данных констатируется, что основу русского населения административного района, коренные жители которого – алтайцы и ныне отнесенные к категории коренных малочисленных народов России тубалары, составили выходцы из Курской, Рязанской, Вятской и Пермской губерний, из Мордовии.

Топика рая в образе Горного Алтая

Благодатные природные угодья черневой тайги переселенцы воспринимали в топике рая. «Знаю, в долине реки Ынырга есть местечко, названное когда-то – Рай. И отчетливо мне видится тот мужик, давший тому месту это название. Проделав с семьей путь в три-четыре тысячи километров, он имел на это право. Может быть, год двигался мужик по этой дороге, а может, и два <…> Но дошел! Посмотрел на говорливую и прозрачную речушку, на стеной подступающую к берегу бескрайнюю тайгу, на ровные луга, широко раскинувшиеся по другому берегу, и невольно вырвалось у него – Рай! И не ошибся мужик…». Уж если не рая – то уж чистого места – точно: самолично выстроенный Бахмутовым в Горно-Алтайске дом расположен так, что из окон видна двуглавая вершина Адыгана «на плечах которого, по старинной легенде, покоится Ноев ковчег» («Баловство»).

Во многих рассказах Бахмутова, написанных от первого лица, варьируется как биографическая подробность мотив обретенного рая – награды за трудный путь, проделанный переселенцами. «Вырос я в одном из таежных алтайских сел. Задолго до революции заселили его мои предки, пришедшие пешком из России. Долго они шли, но остановились действительно в благодатном месте. Здесь и тайга-кормилица, и место для пашни, река, большие долины вдоль неё, которые пригодились для сенокосов» («Ветка пихты»). «Первое появление русских на этой земле можно отнести к концу четырнадцатого века. Беглые крестьяне, казаки перебирались через Урал-камень, пробивались через степи и находили приют у таежных жителей» («Перепись учеников»).

Отметим, что характерный для деревенской прозы образ утраченного рая станет в прозе Бахмутова лейтмотивным [11], наиболее емко он репрезентирован в миниатюре «Деревенька моя» одноименного сборника.

Портрет коренного населения Горного Алтая

Смешавшись с коренным населением Горного Алтая, переселенцы сформировали здесь свою генетически закрепившуюся сибирскую ветвь. Собирательный портрет этого типа создан в миниатюре «Сибиряки»: «… широкий в кости, толстогубый, большеротый, со слегка приплюснутым носом, с высоким открытым лбом и большими варениками вместо ушей, немного валоват, слегка застенчив и улыбчив» [12. C. 171]. Так выглядят потомки крепких и настырных первопроходцев, «сумевших пробиться в Сибирь и найти общий язык со всеми, кто заселял эту землю» [12. C. 194]. Кроме крепости и настырности, сибиряки рассудительны и трудолюбивы. Увидев однажды крошечного первоклассника, неторопливо шагающего по пешеходному переходу, писатель тут же представил, как «его прапрадед выходил с утра на крыльцо большого и красивого дома, оглядывал неторопливо и рассудительно огромный двор, загоны со скотом, плевал на руки и принимался за работу. Крепкое хозяйство нажил постоянным трудом и смекалкой. Ни во дворе его, ни в движениях ничего лишнего – суровый сибирский климат научил расходовать силы экономно и планомерно» («Деловой сибирячок»).

Устойчивость алтайского типа сибиряка фиксируется и в произведениях писателей-алтайцев. Например, Каинчин в рассказе «Поездка домой Тита Тырышкина – красноармейца по имени «Горный Барс», сюжет которого восходит к находившейся долгое время под запретом трактовке гражданской войны в Горном Алтае как войны межнациональной [13], не только наделяет своего русского персонажа прозвищем Азиат, но и его облик рисует на основе тюркского: «Кругом кругл Тит, как месяц в новолунье: скулы что тебе кулаки, глаза – узкие, на выкате. Ушами можно зерно веять, нос – кнопочкою» [14. C. 19] (пер.автора). Тит у Каинчина – русский пахарь, в мирной жизни боготворящий поле и рождающую силу земли (заметим, что земледелие не входило в число традиционных занятий алтайцев).

Особенность поэтики текстов В.Г. Бахумтова: сопряжение времён

Эта генетическая связь с предками, с семьей проявлена в текстах Бахмутова через концепт «дом» (добротный, теплый, полный детей) и в том числе через многочисленные упоминания о дедушках и бабушках, отце и матери, братьях-сестрах, тетях и дядьях, в общем – о родне и родстве если не по-алтайски до седьмого колена, то до пятого уж точно. Каинчин отметил русскость всех этих Иванов и Егоров, Мань и Марусь и, одновременно, их общечеловеческие черты: «Такие же они у Шукшина или Распутина, у Белова или Астафьева… Родина-то наша одна, и пишешь-то ведь в основном о прошедшем и о том, что не забывается, потому что «скребет» [14. C. 5]. Эту особенность поэтики Бахмутова литературовед Л.Г. Чащина, представлявшая сборник «Осенний гололед», назовет «подчеркнутым сопряжением времен» [15. C. 193].

Подобным сопряжением можно считать и выявляющуюся при сквозном прочтении сборников Бахмутова особенность рождения отдельных сюжетов его произведений - автобиографические детали или образы первых книг прорастают потом в полнокровное повествование – ср.: начало рассказа «Ветка пихты» (сборник «Приметы времени») и сюжет новой повести «Два Ивана и Саломея» (сборник «Река моего детства»). В первом ниже цитируемый фрагмент является преамбулой рассказа о традиционном для деревенских детей ночном походе на кладбище для проверки на храбрость: «…история села… до нас дошла уже и во многом приукрашенная, но то, что в том доме, где сейчас наша школа, жил богатый купец, мы знали хорошо. Знали также, что в гражданскую партизаны прогнали из села колчаковцев и установили власть крестьянских депутатов. Не смирился купец с новой властью, кинулся на партизан, и они срубили ему голову. Родственники захоронили тело под его домом, а сами ушли из этих мест» [16. C. 18]. В повести на деревенском кладбище ранним утром встречаются престарелый сын того самого купца, тайком приезжавший несколько раз за свою длинную жизнь поклониться родине и праху отца, и его подруга детства Саломея; эти два человека всю жизнь скрывали свое происхождение. Типичная «страшилка» о купце, что встает по ночам из могилы и караулит свое добро, в процессе сбора материалов для истории района обрела реальную основу. – Бахмутову удалось записать воспоминания сына Петра Александровича Орлова – казненного партизанами купца из алтайской деревни Ынырга. Повесть создана на волне переоценки фактов истории и позиций участников трагических событий гражданской войны в Горном Алтае, о каковой свидетельствует персоналия справочного издания «Республика Алтай. Краткая энциклопедия» (Новосибирск, 2010).

Влияние В.М. Шукшина на творчество Бахмутова

В.М. Шукшин (1929-1974)

Сибирский характер чалдонов Бахмутова, их сибирская стать и особенно их сибирский язык не оставляют сомнения в том, что писатель развивается под непосредственным влиянием творчества В.М. Шукшина (шукшинские Сростки находятся на дороге от села Чоя до ближайшей железнодорожной станции г. Бийска). Писатель иронизирует, что его алтайские коллеги так «кровно обиделись» на Шукшина за то, что он не «вставил» в фильм «Живет такой парень», снимавшийся в Горном Алтае (а самая яркая сцена в горящем бензовозе – так прямо в его столице – г. Горно-Алтайске) ни одного алтайца, что перестали посещать Шукшинские чтения в Сростках (миниатюра «Может, не стоит «щеки дуть»).

За этой иронии проступает понимание Бахмутовым сложности проблемы взаимоотношений алтайцев и русских – коренного и пришлого населения, которая, по его мнению, умышленно умалчивается в региональных СМИ (таковую с ходу понял Э. Лимонов: «Алтайцев может быть тысяч шестьдесят. Они родственны калмыкам, и на самом деле возводят свои роды к тотемизму. Самый их почётный и главный род, “кайманы”. Сами они себя называют Алёхами или Сашками, но под этой простой маскировкой скрываются мечты о новом Чингиз-хане и поневоле усмирённая гордость»  [2. C. 282]). Бахмутов же осторожно, но настойчиво напоминает, что были у него в родове то «ясашный татары», то «чистокровный улаганский алтаец» – «На национальной почве у нас раздоров не случается, да и случиться не может, поскольку мы близкие родственники» («Свояки»). Но поставленный им публицистический вопрос: «Что нужно сделать для того, чтобы братство это сохранилось?» наводит на размышления. 

Тревога писателя за русскую этническую культуру

Писателя тревожит утрата русской этнической культуры, которая в Горном Алтае «оказалась в большей степени подвергнута разрушительному действию советской идеологии, чем этнические традиции алтайцев и казахов» [17]. Особенно болезненно он переживает утрату старосибирских пластов языка. В подтверждение этой мысли приведем полный текст миниатюры «Что имеем, не храним»:

 Моя бабушка говорила каким-то особым, старорусским языком. Жаль вот только, померла она, когда мне не было и десяти лет, и впитать её великолепный язык удалось не полностью. Да и понятно, что в то время на прелести языка я не обращал внимания, просто впитывал его, познавая окружающий мир. А теперь откуда-то из глубины памяти всплывают слова и фразы и каждый раз удивляют своей простотой и звучанием.
 Ктоезнат, треттёводни, бесперечь (причем ударение ставится на французский манер в конце предложения-слова), загодя, лонись, одолючий, поднаумить, разоставок, сызнова, пашто, обыденком, шибко и еще много-много других, заьбытых в теперешнем обиходе слов. Жаль, погибают они, теряются. Вот уж действительно: «Что имеем, не храним - потерявши плачем».
 А меня бабушка звала: «Христовый оладик»  [12. C. 203–204] 

Заключение

Сибиряк по крови, сибиряк по духу, сибиряк по профессии (гидролог, работавший на многих крупных стройках Сибири), Владимир Бахмутов, пишущий и всеми правдами и неправдами издающийся в регионе, традиционно поддерживающем писателей-представителей коренных этносов – о чем свидетельствует практика направления в Литинститут им. Горького, отражает в своей прозе взгляд сибиряка на жизнь Горного Алтая и Сибири в целом. Сознательно следуя традиции сибирских классиков ХХ в. (в Горном Алтае русских профессиональных писателей такого уровня не было), он стремится в своих публицистических миниатюрах дать оценку событий дня сегодняшнего. Считая, что свой человеческий долг на Земле он исполнил – дом построил, сад посадил, детей вырастил и внуков растить помогает, писатель добровольно взялся за дело патриотического воспитания, противопоставляя местечковому патриотизму основной части горно-алтайского сообщества открытый и честный взгляд на жизнь региона в общесибирском контексте, болея за все, что у нас, в Сибири, происходит.

Т.П. Шастина Работа выполнена при поддержке РГНФ, проект 12-14-04001а

Список литературы

1. Анисимов К.В. Парадигматика и синтагматика сибирского текста русской литературы (Постановка проблемы) //Сибирский текст в русской культуре: Сб. статей. Вып. 2. Томск, 2007. С.60–76.
2. Лимонов Э. Книга воды. М., 2002.
3. Мароши В.В. Горный Алтай в современной столичной прозе: между Фенимором Купером и Кастанедой // Диалог культур: поэтика локального текста. Материалы международной научной конференции. Горно-Алтайск. 2009. С. 180–186.
4. Мейер Е.Е. Поездка по Алтаю. Отечественные записки. 1843. № 11. С. 17–23.
5. Распутин В. Собрание сочинений в трех томах. Т.3. Сибирь, Сибирь… Публицистика. М., 1994.
6. Шастина Т.П. Этномифологическое наследие в творчестве старшего поколения современных алтайских писателей // Научный вестник Горно-Алтайского госуниверситета, Горно-Алтайск, 2007. № 2. С. 103–111.
7. Пелих Г.И. Обские Каяловы о реке Каяле // Вопросы географии Сибири. Томск, 1995. Вып. 21. С. 67–81.
8. Малолетко А.М. Первая русская колония в Сибири // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири. Барнаул, 2003. Кн.2. С. 84–90.
9. Бахмутов В.Г. Река моего детства. Повесть. Рассказы. Заметки и размышления. Горно-Алтайск, 2013.
10. Городецкий Е. .А. Трудный путь к читателю // Бахмутов В. .Г. Деревенька моя. Горно-Алтайск, 2009. С. 3–5.
11. Шастина Т.П. Современная деревенская проза Горного Алтая // Литературный текст ХХ века: проблемы поэтики. Материалы международной научно-практической конференции. Челябинск, 2010. С. 410–414.
12. Каинчин Дибаш. Сын тайги черневой и его дорога к счастью // Бахмутов В.Г. Братья. Горно-Алтайск, 2009. С. 3–6.
13. Мамет Л.П. Ойротия. М., 1930.
14. Каинчин Дибаш. Лунная соната. Горно-Алтайск, 2004.
15. Чащина Л.Г. Русская литература Горного Алтая: Эволюция. Тенденции. Пути интеграции. Томск, 2003.
16. Бахмутов В.Г. Приметы времени: Рассказы, повести. Горно-Алтайск, 2001.
17. [www.etnograf.ru/node/106 Бабич И.А. Основные тенденции постсоветской этнокультурной политики в Республике Алтай ]