Алтай в рассказе Ивана Катаева «Под чистыми звездами»: новый миф для нового мира

Иван Иванович Катаев (1902-1937)

Авторский замысел рассказа

Летом 1935 г. Иван Катаев вместе с алтайским поэтом Павлом Кучияком совершил путешествие по Горному Алтаю. Впечатления от этой поездки стали основой одного из последних произведений писателя – рассказа «Под чистыми звездами». Действие рассказа разворачивается в Уймонской долине, в локусе, овеянном множеством мифов и легенд.

Уймонская долина

Замкнутость пространства Уймонской межгорной котловины, зажатой между Катунским и Теректинским хребтами, как нельзя лучше соответствует авторскому замыслу. Писатель приводит героя-рассказчика в «уединенную горную страну, из тех, что всегда так властно манят в путешествие своей как бы вечно недостижимой синевой» [1. С. 370].

Уймонская котловина

В отечественной литературе 1920–30-х гг. отмечен резкий всплеск интереса к преданиям о Беловодье. «Народная крестьянская легенда о Беловодье была создана в ситуации страха и отчаяния. В аналогичной ситуации в ХХ в. она вновь оказалась востребована» [2. С. 74]. Е. Папкова выделяет целую группу произведений двадцатых годов, в основе которых лежит сюжет поиска Беловодья: «В 1925 г. печатаются рассказ Вяч. Шишкова “Алые сугробы”, повести Вс. Иванова “Бегствующий остров”, А. Караваевой “Золотой клюв”. Ненапечатанной остается повесть М. Плотникова “Беловодье”. В начале 1927 г. А. Платонов начинает работу над рассказом “Иван Жох”, а Вс. Иванов – над повестью “Гибель Железной”. В каждом из указанных произведений беловодская легенда представлена по-разному. Все они имеют близкую проблематику. Ведущим является вопрос о “крестьянском царстве”» [3. С. 137]. К списку Е. А. Папковой следует добавить роман В. Зазубрина «Горы» (1933), также обыгрывающий сюжет поиска Беловодья [4. С. 225-228].

Катаев в рассказе «Под чистыми звездами» о Беловодье напрямую не упоминает, но он не мог не знать, что путь в эту затерянную страну свободы и сказочного изобилия пролегал через Уймонскую долину. Более того, по некоторым сведениям, во второй половине XVIII в. именно она и именовалась Беловодьем [5. С. 307].

Идиллический мир Алтая в рассказе «Под чистыми звездами»

В народном сознании Беловодье, «искомый “рай” на земле» [6. С. 57], нередко ассоциировалось с древнеславянской мифической страной Ирием (Выреем). По предположению В.И. Даля, само слово «Вырей» «значит сад, вертоград» [7, с. 311. – Курсив автора. А.К.].

В рассказе Катаева Алтай напоминает огромный Эдемский сад. По мере подъема к перевалу герои рассказа вступают в «зону великого ягодного сада, опоясавшую все предгорья Алтая» [1. С. 371].

Непроницаемость горизонтальных границ идиллического хронотопа не означает, что и вертикальная граница столь же непроницаема. Напротив, мир Алтая распахнут навстречу небу, что акцентировано уже в названии рассказа – «Под чистыми звездами». «От края неба» несет свои воды, «хранящие холодок поднебесных снегов», Катунь, «подымается в синее небо» горный вал и т. д. [1. С. 369–370].

Крушение незыблемых границ идиллического мирка неизбежно чревато катастрофическими последствиями. Стоит герою «оглянуться шире» – «и раскрывается бездна, и таинственно грозят дальние хребты...» [1. С. 370]. Алтай вызывает у рассказчика «составное чувство родины и чужбины» [1. С. 370]. Вначале он кажется ему таким знакомым, понятным и близким, но тут же предстает чуждым, «далеким и необычайным», соединившим в себе экзотику Юга и Востока: «Думаешь: куда ж это меня занесло!.. Азия, в двухстах километрах монгольская граница...» [1. С. 370].

Претексты рассказа: фильм «Иуда» Е. Иванова-Баркова и повесть «Старосветские помещики» Н. Гоголя

Плакат к фильму «Иуда»

Катаев размыкает не только границы моделируемого в рассказе художественного пространства, но и границы самого текста за счет прозрачных отсылок, по крайней мере, к двум претекстам: фильму Е. Иванова-Баркова «Иуда» («Антихрист», 1930) и повести Гоголя «Старосветские помещики». С каждым из претекстов писатель обращается весьма свободно. Ни фильм, ни повесть прямо в рассказе не названы, и сюжеты их пересказывается с очень большими неточностями. Гоголевская повесть, вдобавок ко всему, вообще приписана Пушкину, что ведет еще и к размыванию категории авторства. «Свое» от «чужого» уже не отличить. Причем не важно идет ли речь о национально-географическом или текстуальном пространстве.

Бляхин П.А.Иуда.Сценарий

Катаеву необходимо выявить сюжетный инвариант фильма и повести – двух, казалось бы, абсолютно несопоставимых произведений. Этот сюжетный инвариант сводится к демонстрации неотвратимости разрушения замкнутых мирков – монастыря (в фильме «Иуда») и буколического поместья Товстогубов (в повести «Старосветские помещики»).

Наиболее полное представление о Беловодье дает «Путешественник» – небольшое сочинение, «призывающее идти туда» [8]. Во второй редакции «Путешественника» появляется крайне важное для характеристики Беловодья дополнение: «А тамо антихрист не может быть и не будет» [9. С. 139]. В рассказе Катаева последнее утверждение наглядно опровергается. Бригаде уймонских колхозников заезжий механик кинопередвижки демонстрирует фильм, второе название которого – «Антихрист».

Зрители не зря так остро реагируют на все, увиденное на экране, ведь заметить сходство между событиями фильма и их жизнью совсем нетрудно: «Насторожившись, вытянули шеи, кто-то привстал на коленки, но его, видимо, сердито дернули снизу, и высунувшаяся голова пропала. На экране белогвардейцы творили расправу, металась скотина, бегали ополоумевшие бабы, плакали дети. И все это было очень знакомо и понятно здесь, на Уймоне, где всего тринадцать лет тому назад кипела кровавая мешанина, жесточайшая за всю историю сибирской гражданской войны, где при Кайгородове рубили и пороли каждого десятого, – и память о тех годах была жива. Да и местность в картине очень походила на алтайские предгорья» [1. С. 381]. В главной героине картины рассказчик узнает черты уймонской бригадирши Аполлинарии Лесных: «Красивая девушка скакала, скакала по лесам и долам, пригнувшись к шее коня, тяжелая коса ее билась за плечами. Не лицом, но смелостью движений, зрелым и легким станом, еще чем-то походила она на Аполлинарию…» [1. С. 382].

«Иуда» – фильм антирелигиозный. Как указано в аннотации к фильму, целью его создателей являлось «разоблачение контрреволюционной роли духовенства в годы гражданской войны» [10. С. 325]. В связи с этим на первый план режиссером был выдвинут конфликт в душе старца Ионы, который от искренней и глубокой веры в бога приходит к атеизму. В пересказе Катаева Иона – вовсе не старец, а «здоровенный парень, хитрец и силач, с крупным и веселым лицом» [1. С. 380]. Именно он разоблачает «придуманное монахами чудо», после чего «разгневанная толпа повалила выручать большевиков» [1. С. 382]. Писатель далеко отклоняется от оригинала, по сути, соединив воедино двух персонажей фильма Е. Иванова-Баркова – старца Иону и послушника Онуфрия. «Чудо» с «плачущей иконой», подстроенное игуменом для того, чтобы убедить крестьян вступить в отряд белых, в фильме разоблачает не Иона, а Онуфрий. Вследствие чего возмущенные обманом прихожане, действительно, «бросаются на монахов. Скрывающийся в лесу отряд партизан спасает крестьян, а вместе с ними и старца Иону от расстрела. Остатки белогвардейского отряда ликвидированы» [10. С. 326].

Настя - актриса Эмма Цесарская

Катаев, в сущности, приписывает деяния послушника Онуфрия старцу Ионе. Причина такой подмены никак не в забывчивости рассказчика или автора, просто сюжетная линия старца уходит в подтекст рассказа. Катаев ограничивается очень туманным намеком на события картины, связанные с Ионой: «Тут же, рядом, – корысть, жадность и всякие блудни монахов» [1. С. 381]. На самом деле «блудни монахов» в фильме «Иуда» достаточно необычны. Экзальтированная вера Ионы рассеивается, когда он «узнает, что вместе с игуменом под видом послушника живет женщина. Старец выступает с обличительной проповедью против игумена. Его бросают в подвал, где уже томятся арестованные крестьяне» [10. С. 325].

Житийный сюжет Аполлинарии в рассказе

Как известно, под видом мужчины жила в скиту святая преподобная Аполлинария, в честь которой получила свое имя главная героиня рассказа «Под чистыми звездами». В «Житии преподобной Аполлинарии» рассказывается, как однажды «ей явился во сне Ангел и повелел идти в скит и именоваться Дорофеем. <…> И святая дева стала жить, как муж, в особой келье, посреди мужей, как живут пустынные отцы: Бог не давал никому проникнуть в тайну ее» [11. С. 176–177]. Дьявол, чтобы «обесславить и причинить зло мнимому Дорофею», «дал вид зачавшей женщины» младшей сестре Аполлинарии, а «когда родители побоями стали принуждать ее к тому, чтобы она сказала, с кем пала, диавол сказал ее устами:

– Тот черноризец в келье, у которого я жила в скиту, виновен в моем падении» [11. С. 178–179].

Пикантность ситуации заключается в том, что черноризцем, который изгнал бесов из младшей дочери царя Анфемия, был псевдо-Дорофей. Дьявол в итоге, естественно, все же был посрамлен, тайна преподобной Аполлинарии оставалась нераскрытой до самой ее смерти: Когда она преставилась ко Господу, братия пришли омыть ее и, увидев, что пред ними женщина, громогласно восклицали: - Слава, Тебе, Христе Боже, имеющий много сокровенных святых у Себя! [10. С. 181].

В фильме Е. Иванова-Баркова (как, впрочем, и в рассказе Катаева) житийный сюжет вывернут наизнанку. Тайное пребывание женщины в мужском монастыре служит не к вящей славе Божией, а к полному краху веры.

Преподобная Аполлинария

Катаевская Аполлинария «из кержачек», ее лицо рассказчик определяет, как «иконописное», «рублевского века», платок она повязывает «низко по-скитски скорбно, с прямым перегибом на висках» [1. С. 371, 377]. Имя, происхождение, детали костюма и портрета, жесты – все это указывает на существенную роль религиозного контекста. Тимка Вершнев даже говорит о святости Аполлинарии: «Это ты от святости своей, как, значит, активистка…» [1. С. 387]. Конструируя образ главной героини рассказа, Катаев прибегает к тому же приему «сгущения» (З. Фрейд), который использовал при пересказе-интерпретации фильма «Иуда». Он соединяет в своей Аполлинарии (с ее тайной беременностью) двух героинь «Жития» – непорочную Аполлинарию и ее «согрешившую» сестру.

«Святость» Аполлинарии, разумеется, не христианская, а советская. Проблема героев рассказа «Под чистыми звездами» в том, что они, в отличие от киношного старца Ионы, не стали атеистами, но сменили одну веру на другую, попытались, если воспользоваться выражением евангелистов, «влить вино молодое в мехи ветхие» (Мф 9:17; Мк2:22; Лк 5:37).Тщетность такой попытки вполне предсказуема.

«Так что ж тебе, Полинарья… богом-господом, чо ли, божиться?.. Да не молишься ты, и я поотвык», – роняет в разговоре с Аполлинарией Тимка [1. С. 388]. Однако сам по-прежнему изъясняется на языке староверов. Рассуждая о планах на жизнь, он не находит ничего лучше, как сослаться на евангельскую формулу (причем, что характерно в церковнославянском переводе) и авторитет старцев: «Все дальше пойду, весь мир как свой брат мне будет… Как старики наши поют, – вся тайная… Вся тайная отверзится…» [1. С. 385].

Неукореннёность катаевских героев: «Под чистыми звездами», «Ленинградское шоссе» и др.

Своеобразие героев повести Катаева «Ленинградское шоссе» (1933) Д. Быков увидел в их неукоренённости: «Всех этих людей оттого и носит по миру, что у них нет корня, якоря, нет самостояния, какой-то прочной основы. В этом и трагедия, что они носятся по всей России, нигде не закрепляются. Сейчас они беспрерывно осваивают новые пространства»  [12]. Столь же бесприютны герои другого, еще более известного произведения Катаева – повести «Сердце» (1927). В этой повести, по наблюдению Л. Румянцевой, «миру прошлого, существующего лишь в воображении героя, соответствует уютное замкнутое домашнее пространство, а реальность представлена пространством улицы»  [13. С. 307]. 

Показательно, что и в рассказе «Под чистыми звездами» упомянут один-единственный дом – он когда-то принадлежал богатейшему семейству Нижнего Уймона, но теперь «над резным крыльцом тяжелодумного владения Ошлаковых» красуется вывеска школы [1. С. 369]. «Уютное домашнее пространство» отодвигается в далекое прошлое и окончательно переход в разряд ирреального.

Даже в «Старосветских помещиках», с их поэтизацией буколической жизни, Тимке Вершневу запомнилось только одно: «Ну, двери у них шибко скрипели…» [1. С. 386]. Давно установлена особая выделенность в культуре «всех вариантов “границы”: порог, дверь, лестница, окно, мост и т. п. – и необходимость особой внутренней сосредоточенности героя в этих ответственных местах» [14. С. 343]. Дверь чаще всего выступает как символ границы между защищенным пространством дома и опасным окружающим миром, между «своим» и «чужим». В гоголевской повести эта символика заострена, та дверь в домике Товстогубов, «которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: “батюшки, я зябну!”» [15. С. 11]. Жалобный стон входной двери, непосредственно соприкасающейся с лишенным тепла внешним миром, предваряет у Гоголя трагедию разрушения старосветской идиллии. Катаевский герой мучительно переживает свою неприкаянность, вероятно, поэтому его так и взволновала именно эта деталь из «Старосветских помещиков».

«А мне ведь из себя вырваться надо… Из себя, понимаешь?..» – исповедуется Тимка перед Аполлинарией [1. С. 384].

«Вырваться из себя» – значит вытравить в себе все родное, уймонское. «Тут я чисто в шкуре какой хожу, и скрозь меня она до нутра проросла, как зверь все равно. Грузно мне, тошно, глаза застилает, к земле гнет. И все уймонское меня облепило, и сам-то я дурак дураком. Не вижу ничего, не знаю, тыкаюсь все равно щенок слепой…» – аргументирует Тимка необходимость уйти в город [1. С. 384].

Стремление «вверх» в рассказе «Под чистыми звездами»

Сравнению «как зверь все равно» в монологе героя противопоставлено другое: «как птица летишь» [1. С. 385]. Ощущение полета появляется у Тимки после контакта с подлинным искусством. «Так и завсегда со мной, от картин от этих, от постановок…» – признается он [1. С. 385]. Помимо фильма «Иуда» его потрясла повесть «Старосветские помещики»: «А меня опять как на крыльях подняло, чтой-то мне тут опять приоткрылось» [1. С. 386]. Выражение «подняло» в данном случае надо понимать не метафорически, а буквально. Прочитав гоголевскую повесть, Тимка Вершнев «на другой день в больнице по настилке потолочных балок две нормы сделал» [1. С. 386]. В очередной раз в тексте актуализируется семиотический потенциал говорящей фамилии Тимки – он всегда наверху. Сначала рассказчик видит его на вершине стога сена, а потом Тимка вспоминает о работе по настилке больничного потолка.

«Сам-от он Вершнев, – выходит, завсегда и вершить ему!» – подчеркивает символический характер имени главного героя рассказа «Под чистыми звездами» один из колхозников [1. С. 374]. В такой интерпретации фамилия «Вершнев» ассоциируется уже не столько с положением наверху, сколько с завершением чего-то. В отличие от Аполлинарии, работа которой похожа «на одинокий танец, высоко над головами людей, в светлом куполе неба», Тимку распирает «от счастья работы, от уменья, от того, что всех выше он под небом, всех ловчей» [1. С. 373–374]. Разница всего лишь в предлогах, но она принципиальна. Предлог «в» «употребляется при обозначении места, направления куда-нибудь или нахождения где-нибудь»; основное значение предлог «под» – «ниже чего-нибудь, со стороны нижней части чего-нибудь» [16. С. 66, 531]. Тимка постоянно «под» чем-то. Неудивительно, что его единственный полет сродни падению: по окончанию работы он с вершины стога «слетает на землю» [1. С. 374].

Недаром предлог «под» вынесен еще и в название рассказа. В художественном мире Катаева абсолютно все устремленно вверх – к небу и звездам, но закончится ли это взлетом или падением совершенно неясно. В горах Алтая, «высоко взлетевших под небо» [1. С. 382], у рассказчика появляется «чувство свободы полета»: «День прошел, – летим дальше» [1. С. 375]. Но, с другой стороны, все, что распахнуто перед его взором, расположено «на горе и куда-то летит с нее кувырком, и раскрывается бездна» [1. С. 370].

Раскрытие авторской концепции

В заключительном эпизоде рассказчик, случайно подслушавший любовное объяснение Тимки и Аполлинарии, в темноте быстро спускается по крутому склону. «Разлетевшись», он обхватывает толстый ствол лиственницы и пытается понять: «Что там было, подо мной? Обрыв ли, пологий ли скат?..» [1. С. 388]. Финальный вопрос – ключ к авторской концепции произведения.

«Ох, тяжко мне, Тимочка, с тобой будет, ох, чую, тяжко! Горя не оберешься… Да что уж!» – последние слова Аполлинарии в рассказе [1. С. 388]. «Горестно-веселый» голос героини, показывает, что она тоже не знает: «обрыв ли, пологий ли скат» ждет ее впереди?

По Катаеву, опасность падения в бездну явно грозит не только главным героям рассказа, но и всему новому миру. Внешне не мотивированное упоминание Москвы («А в Москве, пожалуй, и спать еще не ложились») в завершающей фразе выдает подлинный масштаб проблемы.

На вопрос, заданный писателем в рассказе «Под чистыми звездами», как это часто бывает, ответила сама жизнь. Весной 1937 г. Катаев был арестован и приговорен к расстрелу.

А. И. Куляпин

Список литературы

1. Катаев И. Под чистыми звездами / И. Катаев // Под чистыми звездами: Советский рассказ тридцатых годов. – М.: Московский рабочий, 1983. С. 369–388.
2. Папкова Е.А. Сибирские источники повести Всеволода Иванова «Бегствующий остров» / Е.А. Папкова // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия: Филология. Журналистика. 2016. Т. 16. Вып. 1. С. 70–76.
3. Папкова Е. «Беловодье» Михаила Плотникова: русская литература первой трети XX в. в поисках крестьянского рая / Е. Папкова // Сибирские огни. 2011. № 4. С. 133–140.
4. Куляпин А.И. История и миф в романе В. Зазубрина «Горы» / А.И. Куляпин // Нарративные традиции славянских литератур: От Средневековья к новому времени. Новосибирск: Омега Принт, 2014. С. 225–228.
5. Чистов К.В. Русская народная утопия: (Генезис и функции социально-утопических легенд) / К.В. Чистов. Спб.: Дмитрий Буланин, 2003. 538 с.
6. Богумил Т.А. Беловодье / Т.А. Богумил // Литературно-туристический Алтай: топосы – мифы – имена: словарь. – Барнаул: АлтГПУ, 2018. С. 56–64.
7. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1 / В.И. Даль. М.: Русский язык, 1989. 699 с.
8. Мальцев А.И. Беловодье / А.И. Мальцев // Православная энциклопедия. Т. 4. М.: ЦНЦ «Православная энциклопедия», 2002. С. 534–535.
9. Чистов К.В. Легенда о Беловодье / К. В. Чистов // Труды Карельского филиала АН СССР. Петрозаводск, 1962. Т. 35. С. 116–181.
10. Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 1. Немые фильмы (1918–1935). М.: Искусство, 1961. 528 с.
11. Жития святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней святого Дмитрия Ростовского. Книга пятая. Январь. М.: Ковчег, 2010. 848 с.
12. Быков Д. 100 лет – 100 книг русской литературы XX века. Иван Катаев «Ленинградское шоссе» 1933 год. Лекция № 34 от 28 мая 2016 года / Д. Быков.
13. Румянцева Л.И. О живописном начале в художественном пространстве прозы Ивана Катаева / Л.И. Румянцева // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. – 2008. № 80. С. 306–309.
14. Топоров В.Н. Мировое дерево: Универсальные знаковые комплексы. Т. 1 / В. Н. Топоров. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2010. 448 с.
15. Гоголь Н.В. Старосветские помещики / Н.В. Гоголь // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1976. С. 7–29.
16. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка / С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. М.: А-ТЕМП, 2006. 944 с.