Вопросы колонизации Сибири в мемуарно-автобиографическом дискурсе чиновников Переселенческого управления

Переселенческое движение как фактор массового развития мемуарного жанра

Крушение Российской империи и вынужденная эмиграция миллионов её подданных, в одночасье лишившихся собственности и Родины, предопределили одну интересную тенденцию, наиболее рельефно проявившуюся в литературном процессе ХХ столетия: массовое развитие мемуарного жанра, в границах которого прямые свидетели общественно-политических, социально-экономических и культурных событий жизни страны в конце ХIХ – начале ХХ вв., как «уходящей натуры», обретали возможность не только сохранения в памяти образа исчезнувшего государства, но и поддержания самоидентичности, посредством сохранения языковых практик, являвшихся отчётливым признаком принадлежности к нации, локальному сообществу, культурной среде.

По справедливому замечанию специалистов, воспоминания, во многом благодаря русской эмиграции, становятся наиболее популярной и широко распространившейся внутрижанровой формой мемуаристики, поскольку подобные тексты обладают способностью к презентации эпохи и ее представителей, а их авторы полностью отдавали себе отчёт в том, что произошло беспрецедентное историческое событие, перечеркнувшее и уничтожившее прошлое империи [1].

В контексте исследования такого сложно структурированного процесса как внутренняя колонизация второй половины ХIХ – начала ХХ вв., в сферу которой были включены огромные незаселённые или заселённые дисперсно пространства на восточных окраинах империи, ставшие объектом переселенческого движения и земледельческого освоения, обращение к мемуарно-автобиографическому дискурсу непосредственных участников колонизационного дела в империи – переселенческих чиновников, приобретает особое значение.

Это связано с тем, что широкий спектр вопросов колонизации Сибири, встраивается в канву общественно-политического и научного осмысления имперской территориальной и культурной экспансии, имевшей изначально экстраординарный, политический характер.

Кроме того, колонизационная тема в общественно-политическом дискурсе России второй половины ХIХ – начала ХХ вв. являлась неотъемлемой частью проектов внутренней и внешней политики империи, в формулирование, обоснование и практическую реализацию которых с различной степенью интенсивности вовлекалось высшее и региональное чиновничество, служащие земских организаций, научные и общественные деятели, составившие круг имперских экспертов, демонстрировавших устойчивую заинтересованность в поддержании внутригосударственной стабильности и имперской безопасности.

Воспоминания служащих Переселенческого управления

Деятельность Переселенческого управления (1896–1917 гг.), функционировавшего первоначально при земском отделе МВД, а с 1905 г. под эгидой Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ) имеет весьма обширную историографию в контексте осмысления исторического опыта организации народных миграций во второй половине ХIХ – начале ХХ вв. Исследователи разных периодов, независимо от доминирующих идеологических конвенций и установок, констатировали, что в этом учреждении, на рубеже столетий, были сосредоточены основные усилия и средства по освоению окраин, функции организационного и финансового характера, упорядочения переселенческого движения и обеспечения благоприятных условий для водворения и обустройства мигрантов на новых местах см. [2], [3], [4]. В то же время, нельзя не отметить, что в оценке значения данного учреждения как инструмента формирования имперских стратегий и практик колонизации, долгое время преобладал акцент на технократических характеристиках его работы, а чиновники Переселенческого управления позиционировались в качестве послушных исполнителей и проводников государственной политики в сферах решений аграрного и переселенческого вопросов.

Издания Переселенческого управления Министерства внутренних дел. Вып. 34. Список переселенческих и запасных участков, образованных с 1896 года по 1 января 1906 года в Иркутской губернии

Работа с корпусом воспоминаний служащих переселенческих департаментов, предоставляет реальный шанс не только для реконструкции событийной канвы деятельности Переселенческого управления, но и понимания особой миссии российского чиновничества в решении колонизационных задач империи, осознание которой являлось базисом социокультурной идентичности сообщества, элементом сословного и профессионального этоса чиновной бюрократии.

Наконец, очень важно, что мемуары служащих Переселенческого управления, носящие глубоко личностный характер, позволяют проследить обстоятельства раннего периода их биографии, коммуникативную среду обитания, будничную и праздничную повседневность, вскрыв тем самым обстоятельства формирования основ личности, ценностных установок, этических норм, во многом определивших отношение к выбору карьерного пути.

Отражение домашнего воспитания, гимназического, университетского периодов в воспоминаниях чиновников Переселенческого управления

Какими бы не были формальные мотивы, определявшие профессиональный выбор вчерашних выпускников гимназий, лицеев, университетов, за этим выбором располагались сложные сюжетные линии индивидуальных и коллективных (семейных) биографий, особая социокультурная среда. Принадлежа к дворянскому сословию, что являлось важным фактором совместной деятельности, будущие чиновники Переселенческого управления относились к пореформенному поколению, войдя в возраст максимальной интеллектуальной и профессиональной активности на рубеже столетий, когда в основном сформировались стратегии адаптации дворянства к экономическим и социально-политическим условиям модернизации, начатой в эпоху Великих реформ 1860-х – 1870-х гг. Видные деятели Переселенческого управления, такие Г.В. Глинка, В.Ф. Романов, Г.Ф. Чиркин, И.И. Тхоржевский, А.А. Татищев и др., родились в период (1882–1885 гг.) и вышли на авансцену государственной жизни России как носители и трансляторы видоизменённого временем и историческими событиями этоса дворянского сословия. Будучи детьми тех, чья молодость и зрелость пришлись на время потрясений и испытаний, они оказались подготовлены к продолжительной чиновничьей карьере, неплохо образованы, свободны от сословных предрассудков и ностальгических воспоминаний, свойственных той части лиц дворянского звания, которая не смогла приспособиться к вызовам модернизации в России. Несмотря на то, что к концу ХIХ в. дворянство стремительно теряло черты сословной организации, нивелировалось и интегрировалось в единую ткань российского социума, адаптация пореформенного поколения выходцев из дворянской среды к новым условиям социальной реальности, вовлечение их в систему государственного управления, вряд ли было бы осуществимым без этического фундамента, основания которого формировались в семейном кругу, воспитательном и образовательном пространстве домашнего пространства. Именно в детские и юношеские годы, в повседневной среде «дворянских гнёзд», складывались основы этоса будущих государственных чиновников, усваивались и видоизменялись представления о самих себе, окружающем мире, народе, обществе и государстве.

Г.В.Глинка (1862-1934)

Характерно, что в структуре воспоминаний таких известных деятелей Переселенческого управления как А.А. Татищев и В.Ф. Романова, годам, предшествовавшим старту бюрократической карьеры, посвящена значительная часть текста, вместившая период домашнего воспитания, гимназический, университетский (В.Ф. Романов) и лицейский (А.А. Татищев) периоды, что позволяет существенно скорректировать стереотипизированные представления о российском чиновничестве периода империи как исключительно сообществе взяточников и «лихоимцев», ориентированном только на удовлетворение собственных эгоистических интересов – финансовых и карьерных [5]. Ознакомление с детальными характеристиками коммуникативной среды и атмосферы пореформенной России, данными мемуаристами, позволяет констатировать, что под влиянием либеральных реформ 1860-х – 1870-х гг. в общественные отношения и в сферу государственного управления России второй половины ХIХ – начала ХХ вв. стали проникать такие понятия как законность, гласность, что во многом являлось близким и созвучным пониманию новым поколением дворянства своего служебного предназначения.

Переселенческий чиновник В.Ф. Романов, повествуя о служебном «климате» в начальный период своей работы в департаменте, отмечал в качестве общего состояния, свойственного коллегам, чувство «горячей любви к родине и порученному им делу и абсолютной деловой честности» [6]. А.А. Татищев вспоминал об особом миросозерцании сотрудников, создававшем благоприятную рабочую обстановку, когда «вопросы внутренней политики отступали на второй план; на первом стояла помощь в переезде и устройстве на новом месте крестьян…На почве этих задач могли, не ссорясь, сотрудничать и правые и левые, оставив в стороне свои собственные политические взгляды и убеждения» [7].

Проблемы формирования профессионального и неформального отношения чиновников к переселенческому движению в их мемуарно-автобиографическом дискурсе

Следует отметить, что нравственные ценности и этические ориентиры чиновников Переселенческого управления, сформированные в дослужебный период, оказали решающее влияние не только на выбор собственно сферы профессиональной деятельности, но и способствовали выработке специфического и неформального отношения к спектру проблем переселенческого движения в России, оцениваемым ими в широком колонизационном смысле. Так, например, будущий помощник начальника Переселенческого управления выпускник Александровского лицея А.А. Татищев, ещё в ранние годы ученичества (II класс), выбрал для сочинения тему «Переселения крестьян». Комментируя в мемуарах данное предпочтение, А.А. Татищев отметил, что «…крестьянский и аграрный вопросы стояли в эту эпоху в центре общего внимания. Поэтому неудивительно, что когда в 1905 году появился указ о преобразовании Министерства земледелия и государственных имуществ в Главное управление землеустройства и земледелия, – я решил по окончании лицея поступить в это новое ведомство [7]. В.Ф. Романов констатировал, что получив от приятеля совет поступить на службу в земский отдел МВД, первым делом вооружился энциклопедическим словарем, прочел несколько статей о Сибири и так испугался мысли об отъезде в холодные далекие страны, о разлуке с близкими людьми, друзьями, с Петербургом и Киевом, что категорически отверг данное ему предложение. Однако уже через год Романов занимался делами инородцев Азиатской России, а через восемь лет состоял на службе в Переселенческом управлении [7].

Алексей Алексеевич Татищев, чиновник Главного управления землеустройства и земледелия (1885-1947)

Решающим фактором формирования представлений чиновников о колонизации восточных окраин, репрезентируемых в мемуарно-автобиографических текстах, можно назвать богатый опыт канцелярской работы, приобретённый в рамках стартового этапа их служебной деятельности. По свидетельству В.Ф. Романова, круг его обязанностей в период службы в качестве «клерка» при Земском отделе МВД, включал в себя широкий спектр мелких, но крайне необходимых действий: разассигнование средств, распределение личного состава, проверка денежной отчетности, общее редактирование большинства печатных трудов экспедиций и составление единого сводного отчета с общими выводами и колонизационным планом [6]. Вместе с тем, В.Ф. Романов, сетуя на большой объём выполняемых технических работ, отмечал их важность и значение, особо подчёркивая в воспоминаниях, что «в бюрократической машине не должно быть мелочей; в ней каждый винтик должен быть чист и исправен» [6]. И далее: «Я сидел в дежурной комнате, всегда с интересом беседуя с приехавшими с разных концов России администраторами, помещиками, волостными старшинами, инородцами и т.п. [6]. Характерно, что именно в условиях ведомственной «горячки», служащие, по свидетельству В.Ф. Романова, начинали осознавать значимость «переселенческого дела», воспринимаемого ими в колонизационном контексте: «Слишком завалено было наше управление мелочами крестьянского переселения, чтобы могло уделить много внимания широким колонизационным мероприятиям в отношении одной нашей самой далекой окраины, а, главное, разработка и осуществление такого плана выходили за пределы одного землеустроительно-крестьянского ведомства; требовалось создание какого-то органа, объединяющего начинания различных ведомств» [6].

В этой связи, в мемуарах чиновников Переселенческого управления, достаточно рельефно обозначено профессиональное видение ключевых вопросов колонизации, как имперского проекта инкорпорации восточных окраин в общегосударственное пространство, созвучное представлениям европейских специалистов в колонизационном вопросе. Так, ещё в 1870-е гг. французские либеральные экономисты Ж. Дюваль и П. Леруа-Болье сформулировали основные положения, на которых должна основываться любая национальная модель колонизационного освоения территорий метрополиями. По мнению этих исследователей, колонизация понималась как сложное социальное явление, которое невозможно свести к простому переселению или тем более хозяйственному освоению. При этом общество, основывая колонии, обязано создавать условия для культурного покровительства им, опираясь на профессиональные качества организаторов колоний [8].

Таким образом, отправной точкой воспоминаний чиновников о службе в Переселенческом управлении стало определение колониальных функций департамента. В.Ф. Романов, подводя в мемуарах итоги своей профессиональной карьеры, констатировал, что Переселенческое управление в конце ХIХ – начале ХХ вв. являлось единственным учреждением, которое отчетливо понимало свои колонизационные задачи, в то время как другие ведомства отставали от них, ориентируясь преимущественно на урегулирование проблем паллиативными методами [6]. Тем самым, мемуарист акцентировал внимание на таком важном аспекте как организационная разбалансированность и рассогласованность в деятельности учреждений, ответственных за разработку и реализацию государственной политики в области переселений, что ставит под сомнение сложившуюся в историографии шаблонную теорию о единой политике самодержавия в переселенческом и аграрно-колонизационном вопросе.

Видение «бюрократического конфликта в организации «переселенческого дела» в мемуаристике чиновников Переселенческого управления

В качестве главной причины «бюрократического» конфликта в организации «переселенческого дела» в формате «колонизационного проекта» В.Ф. Романов видел отсутствие в России «специального ведомства колоний, существовавшего во всех крупных государствах Европы». Именно с наличием подобного учреждения мемуарист связывал возможности моделирования продуманного колонизационного плана, в котором переселение крестьян имело бы первостепенное культурно-экономическое значение, оставаясь при этом лишь частью колонизации, требующей одновременно и торгово-промышленных мероприятий [8]. В.Ф. Романов, с горечью констатировал: «Слишком завалено было наше Управление мелочами крестьянского переселения, чтобы могло уделить много внимания широким колонизационным мероприятиям в отношении одной нашей самой далекой окраины, а, главное, разработка и осуществление такого плана выходили за пределы одного землеустроительно-крестьянского ведомства; требовалось создание какого-то органа, объединяющего начинания различных ведомств [6].

В.Ф. Романов (1874-1929)

Парадоксальность и уникальность ситуации заключается в том, что чиновник государственного ведомства продемонстрировал понимание проблемы, как отличное от мнения многих официальных лиц, отрицавших наличие у России колоний в общепринятом смысле этого слова [9].

В.Ф. Романов, посвятив вопросам организации «переселенческого дела» большую часть своих воспоминаний, указывал не только на различия во взглядах учреждений и ведомств на практики решения колонизационных вопросов, но и обращал внимание на элементарную некомпетентность акторов переселенческой политики: «Несчастная наша централизация и плохое вообще понимание окраинных условий порождали ничем не оправдываемый взгляд на Сибирь, степные области, Туркестан, как на обычные Российские губернии» [6] (Романов, с.146). А.А. Татищев и В.Ф. Романов, выражая в мемуарах отношение к постановке дела переселений за Урал, отмечали существенную разницу в подходах к реализации государственной политики в данном вопросе, с точки зрения понимания акторами власти колонизационных задач. Беседуя с императором по случаю пожалования придворного звания, А.А. Татищев, в ответ на вопрос, бывал ли он в Сибири, получил от него весьма обтекаемое заверение, что Сибирь – это будущее России [8]. Между тем, на уровне губернской администрации задачи колонизации отдалённых окраин зачастую трактовались более приземлённо и критично. Так, В.Ф. Романов, подводя итоги своей встрече с военным губернатором Приморской области П.Ф. Унтербергером, отмечал: «На наши окраины он (Унтербергер) смотрел, как на запас для будущих далеких поколений России; считал, что форсировать их колонизацию незачем; иностранного капитала боялся, как хищника, который разграбит русские богатства. Что природа не терпит пустоты, что если не мы, то наши желтые соседи протянут руку за нашими втуне лежащими богатствами – об этом он не думал. Одним словом, несомненный честный русский патриот, каковыми были многие из наших прибалтийских немцев, Унтербергер не имел в своей натуре «колонизационной изюминки» [6].

Частный инцидент, возникший между чиновником переселенческого ведомства и представителем высшей губернской администрации, наглядно демонстрирует те противоречия, которые неизбежно возникали как следствие диаметрально противоположных интерпретаций понятия «колонизация». Отметим, что актуализация колонизационного дискурса во многом была связана с процессом, в ходе которого само Переселенческое управление, по образному выражению В. Сандерленда, начало «дрейфовать» к Министерству колоний [9]. Мемуарно-автобиографические свидетельства чиновников Переселенческого управления (А.А. Татищев, В.Ф. Романов) рубежа ХIХ – ХХ вв. наглядно подтверждают факт формирования в России имперской бюрократии нового типа, своего рода «мастеровых» колонизации, настаивавших на своих особых полномочиях, «как единственных…государственных колониальных специалистов» [9].

Во многом поэтому чиновники Переселенческого управления максимально активно включались в практическую работу по исследованию колонизационных возможностей окраинных территорий. Опираясь на «переселенных» (переселенческих агентов), внедрялись в сферу урегулирования крестьянского и казачьего землепользования на местах, взаимоотношений переселенцев, старожилов и представителей коренного населения. В целом, для генерации правительственных чиновников, оказавшихся в конце ХIХ – начале ХХ вв. в эпицентре «переселенческого дела», было свойственно отчётливое понимание, что колонизация не может ограничиваться только решением земельного вопроса в европейской части страны. В.Ф. Романов на страницах своих воспоминаний прямо говорит о долговременном существовании тенденции, в соответствии с которой власти, обсуждая вопрос о вероятности переселений в Сибирь, рассчитывали защитить интересы крупных землевладельцев [6]. Однако, по убеждению В.Ф. Романова, в начале ХХ столетия произошёл кардинальный поворот в понимании цели и задач российского продвижения на восточные окраины, когда «вдумчивые представители партии (партия народной свободы – М.Ч.), как и сам Г.В. Глинка (начальник Переселенческого управления – М.Ч.), отлично знали, что в основе нашей переселенческой политики лежит не стремление устранить безземелье в губерниях Европейской России, а именно забота о заселении, главным образом, Сибири и Туркестана русскими людьми» [6].

Отражение зон конфронтации в продвижении важнейших колонизационных решений на страницах мемуарной прозы чиновников Переселенческого управления

Мемуарно-биографический дискурс служащих переселенческого департамента позволяет не только уверенно утверждать, что в русле забот чиновников регулярно находились вопросы переселенческо-старожильческого, а также инородческого и казачьего землеустройства в различных частях Сибири, но и обозначить зоны конфронтации в продвижении важнейших колонизационных решений. Так, В.Ф. Романов и А.А. Татищев в своих воспоминаниях определяли казачий вопрос, наряду со старожило-крестьянским, в качестве наиболее значимого в спектре государственно-колонизационных задач начала ХХ в., подчёркивая при этом, что местные губернские власти относились к его реализации крайне консервативно.

А.А. Татищев, комментируя взгляды одного из дальневосточных военных губернаторов (М.М. Манакин), свидетельствовал об его «особой» позиции по казачьему вопросу, трудно совместимой с каким либо государственным укладом: «Казаку – нужен простор!!!» [6]. В.Ф. Романов, выражая негодование по поводу действий приамурского генерал-губернатора С.М. Духовского, ограничившего допуск крестьян на пустынные земли дальневосточного казачества, писал: «Казачество в наших правящих сферах, несмотря на давно изменившиеся исторические условия, являлось каким-то фетишем, прикасаться к которому не разрешалось. Кубанские и прочие рады достаточно, кажется, показали в наше смутное время узкий сословный эгоизм и антигосударственность нашего казачества в его массах, но и теперь все-таки упорно повторяются слова в защиту «исконных прав», как в свое время исконным признавалось и крепостное право» [6]. А.А. Татищев в силу служебных обстоятельств знакомого с ситуацией в Приамурье отмечал, что в «губернаторских» кругах означенного региона особой популярностью пользовалась теория об использовании свободных земель в интересах казачьей колонизации, и Переселенческое управление с этой теорией ожесточённо боролось, указывая, что на границах с Китаем надо стремиться уплотнить русское население» [7]. О степени сложности и разновекторном понимании задач колонизации свидетельствует тот факт, что даже принятие соответствующего законопроекта, ограничившего казачье землепользование в Приамурье от 1910 г., завершилось его отменой в 1913 г. [7].

Татищев А.А. Земли и люди. В гуще переселенческого движения (1906–1921). М.: Русский путь, 2001. 370 с.

Подобные разночтения в представлениях о колонизации и её субъектах, материализующиеся в конфликтные ситуации, не носили локального характера, возникая и в других окраинных регионах. Генерал от инфантерии И.Ф. Бабков, оставивший воспоминания о своей службе в Сибири в качестве военного губернатора Семипалатинской области, не только подчеркивал особое значение казачьей колонизации степных пространств, но и крайне нетерпимо реагировал на резко-отрицательные эскапады в адрес казачества, понимаемого как непригодный материал для колонизации свободных земель Степного края [10].

В контексте логики колонизационных действий, репрезентируемой в воспоминаниях чиновников Переселенческого управления, показательным является отношение служащих учреждения к перипетиям, связанным с решением данного сегмента переселенческого вопроса. Эмоционально-экспрессивная реакция чиновников на события, зафиксированная в мемуарных текстах, в известной степени позволяет говорить о служащих ведомства как людях, имевших чёткие представления о содержании и перспективах колонизации окраин, с необыкновенной ответственностью относившихся к своему делу. В.Ф. Романов, спустя много лет переживая ситуацию вокруг казачьего вопроса, сообщал, что он и его коллега С.П. Шликевич от многочисленных волнений, обид и столкновений заболели довольно сильным нервным расстройством: «Шликевич, как скажут при нём слово «казак» – плачет часа два подряд; стоило мне прочесть слово «казак», как у меня холодели, как лед, руки, горло сжималось, и я должен был убегать из управления» [6].

Следует отметить, что принципиально новая модель трактовки задач колонизации чиновниками Переселенческого управления, распространялась не только на материальную, ограниченную практиками землеустройства, но и духовную сферу, что явно противоречило «охранительному» методу «присвоения» окраин, который разрабатывался М.Н. Катковым и его последователями в 1860-х – 1880-х гг. В умеренно либеральной и профессионально ориентированной среде переселенческих чиновников, концепт имперской безопасности приобретал совершенно иные формы и очертания, что, например, наглядно прослеживается в подходах Переселенческого управления к урегулированию конфессионального вопроса. В.Ф. Романов, характеризуя действия своего непосредственного начальника, писал, что Г.В. Глинке «пришлось вести горячую борьбу за отпуск кредитов на постройку костелов в польских переселенческих деревнях. Он, до мозга костей православный человек, любивший и знавший православные обряды во всех их мелочах, чрезвычайно скептически относившийся ко всему не русскому и не православному, понимал своим сердцем верующего, как тяжело и опасно положение таких инославных, которые надолго будут лишены своих храмов» [6]. В качестве главного умозаключения относительно содержания колонизационной программы империи, В.Ф. Романов уверенно заявлял, что колониальная политика не может строиться на узко-национальных началах и должна идти путями американскими. Чиновник писал: «Всякий полезный работник, будь это эллин или иудей, должен быть использован колонией…Отсюда была ясна для меня необходимость закрепления русского влияния…по признакам подданства, хотя бы даже поселением тех же желтых, например, корейцев, не говоря уже, конечно, о евреях и при помощи иностранных капиталов безвредных нам держав, в первую очередь, конечно, американских. Это мой колонизационный «символ веры», от которого я никогда не отступал и не отступлю [6].

Заключение

Таким образом, обращение к мемуарно-автобиографическому дискурсу чиновников Переселенческого управления позволяет детально охарактеризовать сферу человеческих переживаний, мотиваций и действий представителей новой генерации российской бюрократии, вовлечённой в решение сложных вопросов колонизации, как фактора империостроительства второй половины ХIХ – начала ХХ вв. Служащие переселенческого департамента, являясь носителями оригинального этоса имперской бюрократии, сформировавшегося в условиях российской модернизации, представляли собой сообщество, организованное на основе сословной, культурной и профессиональной идентичности, что дало им возможность сформулировать особое отношение к принципам и практикам колонизационной политики, максимально близким к стандартам европейской теории колонизации. Решая текущие государственные задачи в области организации и управления переселениями за Урал, представители бюрократического ведомства стремились к преодолению шаблонных представлений о Сибири, как простом продолжении государственной территории, что способствовало разработке более эффективных проектов инкорпорации восточных окраин в общеимперское пространство.

М.К. Чуркин

Литература

1. Швагрукова Е.В. Мемуаристика русской эмиграции «первой волны»: различные типы авторских мемо-стратегий (на материале творчества В.С. Яновского и Н.Н. Берберовой) // Молодой учёный. № 10 (21). 2010. С. 163.
2. Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времён и до ХХ века. М.: Изд-во Московского ун-та, 1996. 688 c.
3. Горюшкин Л.М., Миненко Н.А. Историография Сибири дооктябрьского периода (конец XVI – начало XX вв.). Новосибирск: НГУ, 1984. 317 c.
4. Белянин Д.Н. Организация крестьянских переселений на казённые земли Сибири в ХIХ – начале ХХ вв. // Вестник Кемеровского гос. университета. № 4 (44). 2010. С. 16–22
5. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. С. 367–369
6. Романов В.Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг. СПб.: Нестор – История, 2012. С.154.
7. Татищев А.А. Земли и люди. В гуще переселенческого движения (1906–1921). М.: Русский путь, 2001. С. 42–43.
8. Чуркин М.К. «Выйдет ли из бухтарминских вод наша Лорелея?: западные социальные идеи и колониальный опыт в публицистике, научном творчестве и эпистолярном наследии сибирского областничества // Материалы III Всероссийской научно-практической конференции, посвящённой 300-летию Омска. Омск: ОГИК музей, 2015. С. 138.
9. Сандерленд В. Министерство Азиатской России: никогда не существовавшее, но имевшее для этого все шансы колониальное ведомство // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700 – 1917): Сб. ст. М.: НЛО, 2010. С. 126.
10. Бабков И.Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. 1859–1875 г. СПб.: Тип. С.Ф. Киршбаума, 1912. С. 24.