Деревня как «цитата» из романа: от хронотопа к топониму в утопическом жизнетворчестве Г.Гребенщикова

Георгий Дмитриевич Гребенщиков (1884-1964)

«Все <...> должно быть насыщено строительским творчеством» – позиция Г.Д. Гребенщикова в жизни и творчестве

Будучи чрезвычайно плодовитым литератором, Г.Д. Гребенщиков (1883(?)–1964) регулярно подчеркивал собственный опыт строительства и настаивал на необходимости соединения интеллектуальных занятий и физического труда. Приведем одну выразительную манифестацию этого гребенщиковского подхода, содержащуюся в принципиально важном для нашей статьи документе под названием «План по Чураевке»: «Все, начиная с самого тяжелого труда и кончая отдыхом, должно быть насыщено строительским творчеством, чтобы многое, что будет давать миру в книге Алатас, как-то претворялось бы в жизнь и слово превращалось бы в дело. Ибо раз и навсегда с интеллигентской проблемой: “Что делать” – должно быть покончено» [1, л. 1].

Вообще говоря, стремление претворять в жизнь разнообразные собственные проекты было присуще писателю на протяжении всей его деятельности. Уже с конца 1910–х гг. лейтмотивом статей и публичных выступлений Гребенщикова становится идея объединения людей в свободном общинном физическом и интеллектуальном труде, подчиненным задаче преображения социальной действительности. Так, в очерке «Покаяние» (1919) он писал:

 Народ, если он хочет быть здоровым и сытым, уважающим себя, не должен ходить к барскому крыльцу с поклоном, но пусть облагородит свои дела и напряжет все силы и вместо взаимной грызни и разрушений пусть скорей объединяется, организуется и принимается за труд  [2, т. 3, с. 385].

Сибирь и США в проекте Г.Д. Гребенщикова «Чураевка»

География многочисленных строительных инициатив Гребенщикова включала Алтай, Крым, Карпаты, Казахстан, Францию, Германию, США [2, т. 4, с. 298–299] ( [2, т. 4, с. 475]). В его письме И.А. Бунину от 22 февраля 1921 г. содержится выразительная автохарактеристика, коррелирующая с настойчиво конструируемой писателем «крестьянской» идентичностью: «Я “кулак” с мужицкой тягою к земле и <…> кроме всего, привык из пустяков вещественных делать нечто материально стоящее» [3, с. 236].

В 1927 г. Гребенщиков, тремя годами ранее перебравшийся по приглашению Н.К. Рериха из Франции в США, писал одному из своих корреспондентов: «Овладел английским языком, овладел автомобилем, живу среди лесов и гор, над рекою, дом строил сам, теперь сам строю для других и буду строить дальше <…> строю в Америке, чтобы научиться строить в лучшей из стран мира – в Сибири» [2, т. 4, с. 475].

Примерно в это же время в лекции «О красоте» (1926?) Гребенщиков акцентировал свой практический опыт, используя отсылку к евангельской притче о домах, построенных на песке и на камне: «Я смею вас уверить, что имею опыт делового человека и свою проповедь строю на хорошем каменном фундаменте» [4, л. 3].

Два последних высказывания относятся к начальному этапу воплощения наиболее масштабного замысла литератора. Оказавшись в Америке, Гребенщиков в 1925 г. приобрел у сына Л.Н. Толстого Ильи Львовича землю в штате Коннектикут и «на треть своими руками» [2, т. 5, с. 374] постепенно построил на берегу реки Помпераг «русскую деревню», позднее названную Чураевкой.

Изначально Чураевка задумывалась как поселок для русских эмигрантов [5, с. 239]. Однако довольно скоро замысел обрел более глобальные очертания и уже содержал, как указывает Гребенщиков в «Плане по Чураевке», признаки корпорации, которая должна была сочетать элементы коммерчески эффективной организации и культурной общины (cм.: [1, л. 1–2]).

 Первая роль Чураевки – это роль трудового и культурного центра, откуда должна подаваться полезным людям действительная материальная помощь, но не на благотворительных началах, а на началах взаимно-выгодной кооперации. Самопомощь и взаимопомощь – вот ее первые лозунги  [1, л. 1]. 

Постепенно коммерческая составляющая была элиминирована символическими задачами утопического характера (в машинописи «Плана по Чураевке» пассаж о Чураевке как коммерческой структуры зачеркнут).

В позднейшей статье-манифесте «Что такое Чураевка?» (1952), принципиальное значение которой подтверждается скрупулезностью и обилием правок ее машинописного текста, Гребенщиков предлагает многоступенчатую апофатическую интерпретацию Чураевки. По его мнению, это не «дачный уголок»; не «чье-то частное имение»; «не только живописный уголок природы»; «не только деревенька, где как бы мимоходом для раздумья и труда опнулись русские изгнанники»; она не «основана для наживы на земельной спекуляции»; не равняется «домам и садам»; не равнозначна «ее теперешнему населению, изменчивому и преходящему, включая и основоположников»; «то, что на огне не горит, в воде не тонет и ржавчиною и травою забвения не покрывается»; «несокрушима и для истребителей свободного мышления неуловима» [2, т. 6, 396].

Дополнительный религиозно-мистический обертон сообщался замыслу тем, что Чураевка должна была воплощать в жизнь рериховскую идею «Практической Школы жизни» [1, л. 1]. В геополитическом же смысле деревня виделась Гребенщикову основой «взаимной корпорации» Сибири и США (с установлением «непосредственной связи» «через Берингов пролив») [6, с. 89, 88] или даже объединения (в том числе, географического) России и Америки через соединение «Американской Аляски» и «Всероссийской Сибири» [4, л. 6].

Глобальность и универсализм гребенщиковского замысла выражались и в плане создания сети «Молодых Чураевок» «во всех странах мира, где только есть русская молодежь» [1, л. 2.]. Этот замысел отчасти был осуществлен. В Уругвае была создана община «Новый Израиль». Как указывает А.А. Санникова, «влияние личности и идей Г.Д. Гребенщикова на становление и развитие этой религиозной общины <…> было очень велико, <…> на собраниях А.А. Поярков [многолетний лидер общины. – А.Г.] читал адресованные ему письма Г.Д. Гребенщикова» [7, с. 26]. В Харбине, крупнейшем центре русской эмиграции, работало литературное объединение «Молодая Чураевка» [8, с. 82]. Одному из членов этого объединения Гребенщиков писал: «Как прекрасно складываются мысли вашего руководителя Алексея Алексеевича Ачаира о “всемирной сибирской связи, о всемировой Чураевке”» [2, т. 4, 355].

В этом утопическом замысле на первый план выдвигается задача транслирования гребенщиковских (и рериховских – в рецепции Гребенщикова) идей. Именно ей подчинено крайне амбициозное намерение Гребенщикова создать «всемировой Чураевки».

В «Плане по Чураевке» Гребенщиков отмечает, что она «явилась на свет по милости «Алатаса» и «по масштабу является младшею его сотрудницей» [1, л. 1]. Обозначая вспомогательность и, соответственно, вторичность деревни по отношению к издательству, писатель задает перспективу восприятия Чураевки как литературоцентричного пространства, в котором быт всецело подчинен символическим задачам – написанию и печатанию собственных и чужих мировоззренчески и идеологически близких сочинений, концептуализированных в качестве «вестников» новой культуры.

Литературоцентризм деревни «Чураевка»

В силу своего литературоцентризма утопический проект Гребенщикова, наиболее полно манифестированный и реализованный в Чураевке, предполагал и даже продуцировал «олитературивание» (или – шире – символизацию) чураевского быта. В результате чего последний, подвергшись тотальной символизации, переставал быть собственно бытом, т.е. «обычным протеканием жизни в ее реально-практических формах» [9, с. 10].

Роман Г. Гребенщиков Чураевы

Помимо апофатических определений, Гребенщиков характеризовал Чураевку как «примечание, живую иллюстрацию к неизданным еще томам» романа «Чураевы» и «реплику Чураевки алтайской, пусть и отраженой в кривом зеркале» [10]. В «Проекте первого широкого обращения к широким слоям общества», написанном в июне 1928 г. и предназначенном для разъяснения задач Чураевки, указывалось, что «для продолжения своей Эпопеи [романа «Чураевы». – А.Г.] автор уединился в диком лесу штата Коннектикут над рекою Помперагом» [11, л. 2].

Эффектный троп «деревня как произведение искусства» дополнялся метафоризацией романа в качестве архитектурного сооружения – в «Истории рукописи романа “Чураевы”» Гребенщиков писал: «Начатый в горах Алтая в 1913 году, роман был окончательно построен и закончен во время великой войны» [2, т. 3, с. 435].

Заметим, что подобное «переворачивание» миметических отношений искусства и реальности, на риторическом уровне достигающееся за счет двух взаимосвязанных метафор: деревни как произведения искусства и романа как архитектурного сооружения, – было актуально для Гребенщикова еще до выхода в свет «Братьев», первого романа эпопеи «Чураевы». В принципиально важном письме Л.Н. Клейнборту от 2 декабря 1915 г., содержащем одну из центральных версий его мифо-биографического нарратива, Гребенщиков обозначал причину своей «влюбленности» в природу следующим образом:

 Предлагали мне в лесные смотрители. Это  мне нравилось. Я очень хотел иметь службу в лесу. Ведь я уже читал и Толстого, и выписывал журнал «Север», Мордовцева и Данилевского прочел – влюбился в природу навсегда  [12, с. 38]. 

Писатель, родившийся в Горном Алтае, знаменитом красотой природного ландшафта, называет в качестве источника своей любви к природе прочитанные литературные тексты, т.е. «кодирует» реальность с помощью литературы (в семиотической терминологии Ю.М. Лотмана (см., например: [13, с. 636–645])), отводя литературному тексту роль психологического протонарратива – «эмоциональной матрицы, задающей нормы переживания» [14, с. 14].

Конструкт «американской Руси»: совмещение на хронологической оси американской современности и мифологизированного прошлого «Руси»

Локус под названием Чураевка впервые возникает в романе «Братья». В этом первом из семи законченных (задумано было 12) романов многотомной эпопеи чураевский хронотоп представал как идиллический. Жители деревни исполнены религиозного рвения, трудолюбивы, их мир очерчен кругом жестких старообрядческих запретов как в бытовой (табу на употребление табака, чая), так и в этической (ригористическое порицание смеха как «дьявольского» проявления человеческой природы) сферах.

Улицы Kiev Drive и др. в «Чураевке»

Однако уже во втором романе («Веления земли») описаны радикальные мировоззренческие и поведенческие перемены жителей деревни, произошедшие сразу после смерти главы рода Фирса Чураева. Приметой секуляризации становится меняющийся быт: в главном чураевском доме появляется самовар, нынешний хозяин дома курит, в молельне устраивается хлев [15, с. 157].

Профанизация чураевского хронотопа, чья иллюзорная сакральность в значительной степени поддерживалась его герметизмом [16, с. 270], обусловлена мотивом «родового греха», носителем которого является (квази-)патриарх Фирс Чураев (см.: [17, с. 54 и сл.]). Американская же Чураевка, задуманная в качестве «культурного скита» и «деревни-сада» и позиционировавшаяся Гребенщиковым под рериховским влиянием как «только попутный этап на пути построения Храма» [2, т. 5, с. 374], тоже недвусмысленно отсылала к топосу рая.

Нам представляется, что сакральный хронотоп, который не был создан в художественном творчестве, спустя 10 лет, в условиях социокультурных (Первая мировая и Гражданская войны, разрушение Российской империи и т.д.) и биографических (эмиграция, разлука с первой женой и единственным сыном) потрясений и травм породил у Гребенщикова реактуализацию идеи построения «земного рая». Поэтому попытка создания в реальности идиллического локуса прочитывается как отчетливо компенсаторная.

Эта ситуация усложнялась вопросом самоидентификации, остро стоявшим перед писателем в эмиграции, в силу чего, как справедливо отмечает К.В. Анисимов, «постройка <…> скита Чураевка может быть интерпретирована <…> как попытка ощутить себя внутри исконного историко-культурного пространства» [18, с. 17]. Об этой же попытке свидетельствуют «русские» названия чураевских дорог и улиц – Russian Village Rd., Tolstoy Lane, Kiev Drive (см.: [5, с. 240]). «Сохранность» сибирской идентичности в США Гребенщикову обеспечивали, таким образом, не только эмигрантская ностальгия и желание вернуться в «родное» культурное поле, но и попытка своеобразного дискурсивного синтеза алтайского и чураевского (американского) пространств, усиленная их ландшафтно-климатической схожестью. Чураевка иногда описывается Гребенщиковым как «алтайская Русь в Америке», иногда же литератор, как бы «забывая» об огромном расстоянии между двумя локусами или игнорируя его, максимально «сближает» их в одном дискурсивном конструкте: «звезды по ночам, как в детстве <…>. Как близко где-то тут Алтай!» [2, т. 4, с. 302].

Алейда Ассман отмечает, что американский «национальный миф требовал от каждого иммигранта отказаться от собственного происхождения и своей истории, чтобы целиком посвятить себя общему национальному проекту» [19, с. 273]. Несколько иной позиции придерживается Эрик Хобсбаум, отмечавший, что в период «массового производства традиций», наиболее интенсивно охвативший Европу и США между 1870 и 1917 гг., решение задачи «создания» американцев включало в себя не только поощрение следования иммигрантами «ритуалам, знаменующим историю нации», но и «поглощение» «”нацией” коллективных ритуалов иммигрантов» [20, p. 279–280]. В любом случае, Гребенщиков, активно насаждавший в Чураевке «изобретенные традиции», удачно вписывался в американскую культурную парадигму. Он стремился инкорпорировать в рамки американского мифа одну из ключевых составляющих ядерной мифологемы сибирского текста – изображение Сибири как рая, в отличие от ранних репрезентаций Сибири (прежде всего – в программном стихотворении 1906 г. «Моя отчизна»), в которых им был актуализирован противоположный компонент этой мифологемы – изображение Сибири как беспросветного «локуса страданий».

Уже в год своего приезда в Америку Гребенщиков в целой серии текстов разрабатывал топос «американской Руси» и его различные вариации, такие как «американский Алтай», «чураевская Русь». В очерке «Горною тропинкой (Из Американских очерков)» он пишет о том, что «многие пришедшие в Америку беглецы или изгнанники <…> скоро забывают свою родину и отдаются этим просторам, как ласковой родной земле» [2, т. 4, с. 411]. Здесь же содержится элегическая зарисовка о том, как автор «в одном месте <…> услышал звоны ботал – то паслись коровы в лесу. Совершенно так, как на Алтае» [2, т. 4, с. 412]. А в одном из «Писем из Америки» 1924 г. (письмо № 2 «Новые берега») Гребенщиков изображает «феерически красивое зрелище»: «внизу течет широкая река, вся в пышных зеленокудрых горах, а за рекою сине-маревые, как на Алтае, а за ними лазурное небо, вспененное облаками» [2, т. 4, с. 407].

Конструкт «американской Руси», совмещающий на хронологической оси американскую современность и мифологизированное прошлое «Руси» [21, с. 51], стал одним из инструментов формирования «воображаемого сообщества» – сначала в пределах Чураевки, затем, согласно универсалистскому замыслу Гребенщикова, в глобальном масштабе. Чураевка должна была стать местом интеграции русских эмигрантов: «Как бы ни был мал ее материальный масштаб, она уже влечет к себе сердца многих избранных Русских, разбросанных по всему миру» [1, л. 1]. Таким образом, в США Гребенщиков конструировал коллективную идентичность одновременно и ниже (групповая идентичность чураевской диаспоры, «русских американцев»), и выше (идентичность в рамках универсалистского проекта) уровня нации. Второй аспект позволяет говорить о наднациональном характере воображаемого сообщества, обдумывавшегося писателем, поскольку «нация, – как пишет Б. Андерсон, – воображается ограниченной, потому что даже самая крупная из них <…> имеет конечные, хотя и подвижные границы, за пределами которых находятся другие нации. Ни одна нация не воображает себя соразмерной со всем человечеством» [22, с. 32].

По мнению Андерсона, «сообщества следует различать не по их ложности / подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются» [22, с. 31]. Чураевское сообщество, создаваемое Гребенщиковым, воображалось в архаическом ключе. Это способствовало превращению проекта автора «Чураевых», являвшегося утопией, обращенной в прошлое (т.е. ретроутопией), в ухронию.

По логике Гребенщикова, апеллирующего к мифологической (циклической) модели времени, конечной целью реализации трудового утопического проекта должна была стать организация настоящего по идеальным моделям, находящимся (а на самом деле, в значительной степени «изобретаемым») в прошлом, в мифологизированной отечественной истории.

Заключение

В теоретических построениях Гребенщикова Чураевка концептуализировалась как локус с «остановившимся» временем (схожий с Чураевкой в романе «Братья» до последовавшего после конфликта Фирса с его младшим сыном Василием разрушения хронотопической структуры). Построенную в Чураевке часовню прп. Сергия Радонежского писатель характеризовал как «мое духовное убежище от страшных и проклятых лет смуты» [2, т. 5, с. 379] и «место встречи» «Древней Руси» и «Новой Америки»: «Наша студия (большая комната в типографском теремке, построенном точно в древненовгородском стиле) будет переполнена» «избранными американцами» (собрания для которых организовывались в Чураевке [2, т. 5, с. 380]).

Возникший в результате всех этих дискурсивных и практических усилий ретроутопический эффект был зафиксирован наблюдателями. Так, Петр фон Берг, проводивший в Чураевке летние месяцы, спустя многие годы вспоминает: «Я жил в двух мирах – жил в Америке зимой, осенью, весной, а летом <…> – в России, потому что Чураевка <…> была как Россия. Это была Россия старая»; «Это какое-то было магическое царство» [23]..

В то же время чураевцами была безошибочно подмечена декоративность быта «культурного скита». Другой житель Чураевки – В.Н. Чистяков – зафиксировал стремление многих своих соседей придать собственным домам «русский вид». В качестве примера он приводит установку архитектором и скульптором В.Н. Успенским возле собственного дома 13-футовой каменной статуи былинного богатыря Святогора в честь будущего тысячелетия Крещения Руси [5, с. 240].

Организуя топоним, ориентированный на хронотоп, Гребенщиков «переворачивал» миметические отношения между искусством и жизнью (наиболее подробно описанные Э. Ауэрбахом [24].) и подчинял реальность принципам искусства. Дополнительную сложность этому жизнетворческому процессу «цитирования» художественного текста реальным топонимом придавала его полиреферентность – Чураевка как семиотизированный локус отсылала не только к гребенщиковскому роману, но и к скиту Сергия Радонежского, толстовской Ясной Поляне (как уже отмечалось выше), Беловодью из народных утопических легенд.

Неудивительно поэтому, что такой новаторский способ взаимодействия реальности и текста вызывал рецептивные затруднения, прочитываясь не всеми, включая даже и жителей Чураевки, невольно упрощавших ситуацию. Так, в воспоминаниях В.Д. Чистякова содержится характерная ошибка: по его мнению, Гребенщиков назвал деревню Чураевкой «в память о месте своего рождения на Алтае» [5, с. 239].

Любопытный пример, обратный этому, содержится в работе современного исследователя, который характеризует Чураевку как деревню, «выстроеную <…> в соответствии с описанием жизни вольных казачьих [на самом деле – старообрядческих. – А.Г.] деревень в Сибири, представленным в романном цикле <…> “Чураевы”» [25, с. 903]. Такая интерпретация (в целом верная), все же (как бы в противоположность приведенной выше интерпретации Чистякова) несколько радикализует ситуацию, поскольку Чураевка не была в буквальном смысле «выстроена» по модели романного локуса, хотя и испытала его несомненное и парадигмальное влияние. В данном случае художественный текст выступил по отношению к реальности не просто в качестве кодирующего устройства, но стал особого рода претекстом, меняя привычное для реалистической эстетики (с которой Гребенщиков настойчиво идентифицировал собственные произведения) миметическое соотношение жизни и «подражающего» ей искусства. В результате этого деревня, основанная Гребенщиковым в Америке, стала своеобразной «автоцитатой» по отношению к его собственному роману, работа над которым продолжалась и после возникновения Чураевки.

А.Ю. Горбенко

Литература

1. Гребенщиков Г.Д. План по Чураевке / Г.Д. Гребенщиков // ГМИЛИКА. ОФ. Ед. хр. 699/11.
2. Гребенщиков Г.Д. Собрание сочинений: В 6 т. / Г.Д. Гребенщиков / сост., подг. текста, вступ. ст. Т.Г. Черняевой. Барнаул: Издательский Дом «Барнаул», 2013. 6 т.
3. И.А. Бунин и Г.Д. Гребенщиков. Переписка / Вступит. ст., публ. и примеч. В.А. Росова // С двух берегов: Русская литература XX в. в России и за рубежом / Под ред. Р. Дэвис, В.А. Келдыш. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 220–276.
4. Гребенщиков Г.Д. О красоте / Г.Д. Гребенщиков // Государственный музей истории литературы, искусства и культуры Алтая (ГМИЛИКА). ОФ. Ед. хр. 699/2.
5. Чистяков В.Д. Русская деревня Чураевка в 1999 году / Публ., вступ. сл. и примеч. В.М. Крюкова / В.Д. Чистяков // Вестник Томского гос. ун-та. 2003. № 277. С. 239–241.
6. Гребенщиков Г.Д. Моя Сибирь / Г.Д. Гребенщиков. Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2002. 214 с.
7. Санникова А.А. Чураевка как идеал русской общины (культурно–просветительская деятельность Г.Д. Гребенщикова) / А.А. Санникова // Алтайский текст в русской культуре: Материалы третьей региональной научно-практической конференции / под ред. Т.Г. Черняевой, Н.В. Халиной. Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2006. Вып. 3. С. 18–28.
8. Хисамутдинов А. Русский литературный Шанхай / А. Хисамутдинов // Вопросы литературы. 2013. № 3. С. 68–86.
9. Лотман Ю.М. Введение: Быт и культура / Ю.М. Лотман // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб.: Искусство-СПБ, 1994. С. 5–16.
10. Гребенщиков Г. В просторах Америки // Новый журнал. 1943. № 4.
11. Гребенщиков Г.Д. Чураевка. Проект обращения к «широким слоям общества» / Г.Д. Гребенщиков // ГМИЛИКА. ОФ. Ед. хр. 699/9.
12. Гребенщиков Г.Д. Письма (1907–1917). Книга вторая / Г.Д. Гребенщиков / Составитель, автор предисловия, примечаний (при участии В.К. Корниенко и К.В. Анисимова), указателя имен, Хроники жизни и творчества Т.Г. Черняева. Бийск: Издательский Дом «Бия», 2010. 200 с.
13. Лотман Ю.М. Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия / Ю.М. Лотман // Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 636–645.
14. Зорин А. Понятие «литературного переживания» и конструкция психологического протонарратива / А. Зорин // История и повествование: Сборник статей / Под ред. Г.В. Обатнина и П. Песонена. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 12–27.
15. Гребенщиков Г.Д. Чураевы: Веления Земли. Роман. Трубный глас. Роман / Г.Д. Гребенщиков. Барнаул: [Б.и.], 2006. 288 с.
16. Анисимов К.В. Проблемы поэтики литературы Сибири XIX – начала XX века: Особенности становления и развития региональной литературной традиции / К.В. Анисимов. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005. 304 с.
17. Закаблукова Т.Н. Семейная хроника как сюжетно-типологическая основа романов «Чураевы» Г.Д. Гребенщикова и «Угрюм-река» В.Я. Шишкова / Т.Н. Закаблукова. Дисс. … канд. филол. наук. Красноярск, 2008. 188 с.
18. Анисимов К.В. Сибирская литература и проблема авторского самоопределения / К.В. Анисимов // Материалы научно-практической конференции преподавателей, аспирантов и студентов филологического факультета. – Красноярск: Изд-во КГПУ, 1997. – С. 11–19.
19. Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика / Пер. с нем. Б. Хлебникова. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 328 с.
20. Hobsbawm E. Mass-Producing Traditions: Europe, 1870–1914 // The Invention of Tradition / E. Hobsbawm / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger. – Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 263–307.
21. Сирота О.С. Проблемы сохранения и развития русской культуры в условиях эмиграции первой волны: культурно-просветительская деятельность и литературное творчество Г.Д. Гребенщикова / О.С. Сирота. Дисс. … канд. культур. наук. М., 2007. 204 с.
22. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В.Г. Николаева. М.: «КАНОН-пресс-ц»; «Кучково поле», 2001. 288 с.
23. Гурьянов А. «Толкай телегу к звездам…»: документальный фильм / А. Гурьянов. М.: «Русский путь», 2011.
24. Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе / Пер. с нем. А.В. Михайлова. М.: Прогресс, 1976. 560 с.
25. Кукулин И. «Внутренняя постколонизация»: формирование постколониального сознания в русской литературе 1970–2000-х годов / И. Кукулин // Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России: Сб. статей / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 846–909.