Климат Сибири как цивилизационный критерий в текстах просветительской этнографии XVIII в.
Краткое описание о народе остяцком» Григория Новицкого (1715)
Если считать Аввакума изобретателем художественной картины страданий человека от репрессий, в которой уже не только власть, но сама природа оборачивается к несчастному своим суровым ликом, то позднее, в гибридном памятнике переходной эпохи, «Кратком описании о народе остяцком», составленном в 1715 году Григорием Новицким, украинцем, сосланным в Тобольск по делу Мазепы, эта закономерность обретает осмысленный, программный вид. Текст Новицкого соединяет в своей поэтике традиционные приемы древнерусской письменности с европеизированной малороссийской образованностью и новейшими научно-описательными подходами. В сущности, содержательное ядро произведения – это вполне архаическое освещение миссионерских походов митрополита Филофея Лещинского в селения ханты и манси, однако, некоторые высказывания автора целиком ориентированы на проблематику новой историко-культурной эпохи. Здесь впервые из всех текстов очерченного нами тематического диапазона идея климата использована в качестве цивилизационного критерия. Дикарство остяков и вогулов, понимаемое еще в церковной перспективе как язычество, находится в неразрывной связи со свирепостью природного окружения и климата.
«Странное житие и дивная обычая» этого народа, иже своим селением удалися до полнощнаго лдистаго окияна и даже до самого студенаго полнощнаго (его же арктикус нарицают) касается круга, иде же неудобное житию человеческому селение особнейшымъ народу сему есть жылищем, толикого бо там жестокого студени отъ лдистого окияну наполнен воздух, яко всяким иностранным незносен, ужасен, зловредителен, народу же сему благоприятен, зане всегдашнее их тамо пребывание. Иная же странная обычая – острое и скудное житие, прочая же, неудобь носимая и нестерпимая человеческой природе – сему не в тяжесть, но в благоприятство носима суть [1, с.8-9].
Наряду с использованием «жестокого студени» в качестве цивилизационного рубежа, отделяющего русского (причем именно европейского русского), которому этот климат «незносен», от аборигена, которому он, наоборот, «благоприятен», Новицкий формулирует еще один топос позднейшей литературной традиции (естественно, в данном случае мы имеем в виду не генетическую, а скорее типологическую взаимосвязь): образ автора в «Кратком описании…» – это образ политического «конвикта», страдающего посреди ледяных пустынь. Более чем за век до декабристов Новицкий пишет:
Егда бо нощъ объемлет, тогъда неусыпающая мысль возбуждает жалость и болезнь сердца, како лишихъся паче всех любимого отечества; како неволя наша, жестокий всихъ благъ разоритель, крайняя пагуба <…> Аще же сия (неволя. – К.А.) съ нощию въ слезах угаснет и солнце исполнены радости день вводитъ, тогда царица злыхъ и корень бед и скорбей – нищета помрачаетъ умъ тмами темъ, влагая темна недоумения: откуду снискать горестъныя пищи; чимъ сохранитись въ сихъ полнощныхъ странахъ отъ лютости мразовъ, и се учителница ума, паче же помрачающая тма, погибель благих, умножение злых – неволя предложы повседневное уму обучение и упражнение [1, с.11].
Под пером Новицкого появляются две продуктивные идеологические и образные модели: мороз (шире – экстремальный ландшафт) – губитель цивилизации, и он же – одно из главных наказаний для сибирского изгнанника. Одновременно естественным фоном для развертывания этих моделей является пестрый хаос жизни аборигенов, с которыми и автор, и его главный герой находятся в бескомпромиссном конфликте.
Итак, в начале XVIII века холод, как неотъемлемый признак новооткрытых земель на востоке от Урала, из рутинной «декорации» русских колониальных деяний, военных походов и торговых операций, преображается в фактор, имеющий непосредственное отношение к человеку, а именно к социально-психологической и цивилизационно-культурной составляющим его самосознания.
«Описание живущих Сибирской Губернии в Березовском уезде иноверческих народов Остяков и Самоедцов» Василия Зуева (1772)
В текстах просветительской этнографии второй половины XVIII века прослеживается достаточно четкая тенденция: цивилизация убывает по мере отдаления от исторической России на север. Юный русский исследователь Василий Зуев, ученик П.С. Палласа, в самом начале своего «Описания живущих Сибирской Губернии в Березовском уезде иноверческих народов Остяков и Самоедцов» (1772) указал на эту закономерность:
Оные (остяки. – К.А.) хотя и имеют отчасти кочевое свое жилище, но от р. Оби мало отделяются, разве отходят в летнее время в тундру за дикими зверьми. Однако все своего первого жилища не оставляют, где у их построены и избы деревянные на зиму, а летом живут в шалашах, потамошнему чумах. Напротив того, последние, ближайшие к северу самоедцы, коли можно назвать дикими зверьми, то в сходственности едва ошибиться можно, не имеют у себя узаконенного им жилища, к которому б по времени съезжались, как первые, но почти ежедневно на оленях перекочевывают с места на место, сколько для звериного промыслу и своего пропитания, столь зимою и для оленного своего скота на разные места переезжают… [2, с.21].
Социально-историческая лестница соединяет не только эпохи (от примитивных кочевых народов ко все более цивилизующимся полуоседлым и оседлым), но имеет также и географическое измерение: если ее ступени ведут к северу, то по ним просвещенный наукой путешественник способен перейти в историческое прошлое человечества и очутиться там, где первобытный номад только одним шагом отделен от животного. И если русский ссыльный, будучи явным инородным телом в этом ландшафте, окажется в конфликте с климатом, а русский этнограф, представитель науки и разума, в конфликте с кулинарией, гигиеной и «нравообычаем» туземца (Зуев, как ранее Новицкий, не жалеет красок, живописуя «сколь дикой сей народ и гнусной в своем житии»), то сам абориген будет поразительно нечувствителен к морозу, словно выступая с ним в приемах символизации Сибири заодно. Однако никогда еще не слыхано, чтоб кто-нибудь из них замерзал и в сильные зимние морозы, разве познобит что на лице, то хотя и неудивительно, потому что ходят всегда лицем открытым, но и оное приключается разве тому, которой, вышед первой раз на промысел, морозу испужался и начал лице кутать, тем его и испортил [2, с.34].
В своем противостоянии русскому туземец и мороз играют похожие роли, при этом сам сибирский абориген, вопреки мнению Монтескьё [3, с.235], от холода не страдает.
К.В. Анисимов
Литература
- Путешествия по Обскому Северу / Под ред. С.Г. Пархимовича. Тюмень, 1999.
- Зуев В.Ф. Материалы по этнографии Сибири XVIII века (1771–1772). М.; Л., 1947.
- Монтескьё Ш.Л. О духе законов. М., 1999.
